« Несостоявшийся инок » (М. Ю. Лермонтов)
(М. Ю. Лермонтов)
" Зачем я жил, для какой цели я родился?
а, может быть, она существовала?
и было мне предназначение высокое, ибо я
чувствую в душе моей силы необъятные?"
("Герой нашего времени")
Размышляя о Лермонтове, мечтая о нем с детства как о ком-то, с кем хотелось бы жить, лететь, печалиться вместе с ним его печалью, которая уже и не его только, а всеобщая - наша, русская ... и - моя! Но остается лишь смотреть на его автопортрет, написанный акварелью, самый любимый среди всех, слушать музыку его стихов и всегда испытывать острое чувство утраты чего-то родного от самой колыбели, такого вот близкого - слева, там, где центр самой души! Многое в нем можно не принимать, но не любить его невозможно. Душа остается с ним как с другом; потому что есть вещи, которые не оставляются, не покидаются - с детства возлюбленные: мать, дом, Родина - все это вмещаешь в себя со всеми противоречиями, которые покрываются любовью! Со многими уже простилась душа, а с Лермонтовым невозможно прощание: и это не есть сотворить кумира, но сотворить друга себе! Лермонтов - совесть народа русского. И не на минуту мысль не допускает того, что можно было радоваться его смерти! Трудно поверить, что многие испытывали радость от трагической кончины Лермонтова по одному только сомнительному свидетельству некоего священника Эрастова, которое приводит в своем предисловии к двухтомнику произведений поэта критик Ираклий Андроников. Он, рядом с другими свидетельствами, воспоминаниями современников, говорящими о том, что плакали, ставит как окончательную точку, как последнее слово Православной Церкви - приговор священника, отказавшегося отпевать Лермонтова, - словно от Нее ничего доброго никогда не могло исходить и не исходило. В самом движении мысли, в ее окраске уже скрывается умышленное стремление еще раз как по заказу невидимого цензора, слегка, как бы невзначай, подчеркнуть негативное отношение прогрессивного и далекого от религиозных предрассудков человека ко всему, что связано с христианством. Так принято у большинства критиков и всякого рода «ведов» советского периода русской истории. У них это считается признаком хорошего тона. По Андроникову, этот мифический священник Эрастов, словно от лица всей Церкви, произносит суд над поэтом; в процитированных словах его звучит не что иное, как ненависть и личная неприязнь. ” Вы думаете, все тогда плакали? ” - с раздражением он будто бы говорил много лет спустя... – « Все радовались». Подчеркивается какая-то чья-то неестественная радость в связи с кончиной Лермонтова, в которую трудно поверить - насколько могла иметь место неприкрытая злоба православного иерея и его отказ проводить в последний путь народного поэта, когда он не имел бы на это права, даже если бы отпевать ему пришлось своего врага? - это вымысел или преувеличение. Такой портретсвященнослужителя мог быть написан только теми, кто ненавидит Христа, Который заповедал любить даже своих врагов?
Андроников, повествуя о «посмертной радости», настаивает на том, что даже по истечении многих лет со дня кончины Лермонтова в адрес поэта звучали слова неприязни и злопамятства. Между прочим, в послесловии к книге Виктора Афанасьева о Лермонтове, изданной в 1991 году, говорится совсем иное: «Похороны Лермонтова состоялись 17 июля 1841 года. А. И. Васильчиков, С.В. Трубецкой и А.А. Столыпин 16 июля обратились к протоиерею П. М. Александровскому с просьбой совершить отпевание ( закон в то время приравнивал убитого на дуэли к самоубийце и лишал его христианского погребения). Священник сделал запрос начальству и на следующий день получил разрешение от Следственной комиссии, которая сочла, что Лермонтов может быть погребен «так точно, как в подобном случае камерюнкер Александр Сергеев Пушкин», который « отпет был в церкви».
Советские литературоведы, создавая подобные мифы, пытались внушить читателям, что Церковь всегда ненавидела и гнала все талантливое и прогрессивное по своему невежеству и косности. Но не следует искусственно создавать это противостояние Церкви, как некоего института суеверия и фанатизма, и творческой интеллигенции, наоборот, якобы являющейся светочем. Такого противостояния в целом и главном никогда не было. Достаточно более пристально взглянуть на вещи. Безусловно, критика со стороны религиозного сознания культурных явлений с точки зрения Евангелия существовала и продолжает существовать, но она не есть приговор и суд, а только взгляд на душевную сферу, к которой относятся культура и искусство, из области духовной. Еще апостол Павел говорил, что ” духовный может судить обо всем, а о нем судить никто не может”. Трудно, находясь в измерении самой культуры, увидеть ее истоки, а стремление понять их по законом Духа совершенно оправданно. Зачем обоготворятьэмоционально-чувственную стихию, делая ее самодостаточной и якобы не нуждающейся в духовном осмыслении. Тем более ошибочно рассматривать христианскую религию и Церковь как исключительно явления культуры, ставя в иерархии ценностей последнюю выше Евангелия и религиозного культа. Взгляд исследователя должен находиться где-то по ту сторону вещей - над сферой, откуда родом рассматриваемые явления.
Красота, которой спасется мир, и есть то духовное зеркало, отражающее в себе видимые вещи, имеющие прообразы в высших сферах бытия. Под этой спасительной Красотой с большой буквы разумеем Христа – Логоса – Премудрость, Которой Бог создал вселенную и человека в ней совершенными и прекрасными.Отпадение и обособление извратило ветхого Адама извратило видение этой высшей Красоты, погрузив ее в пучину эмоционального хаоса мира сего, преходящего и иллюзорного. Попытка постигнуть прекрасноеизнутри спонтанно-чувственного, отвергнувшего единоначалие Логоса, приводит к ошибочной оценке феноменов Красоты. И действительно, возможно ли постигнуть царство воплощенных вещей, если игнорировать Того, Кто создал это царство? В свете просвещающего Слова (Логоса) нужно рассматриватькультуру и искусство, как миры, созданные творческой природой человека. Но если не признавать силу животворящего Духа, таинственно содержащего в себе прообразы вещей и транслирующего их в сферу вдохновения художника, то неизбежно происходит искажение истины. А, если спросят: «что есть истина?», - то ответим: истина есть Христос – Высшая Красота.
Часто приходится сталкиваться с неприятием духовного, которое путают с эрудицией и культурностью. Русских поэтов по традиции представляют читателю как богоборцев, потенциальных разрушителей деспотизма, узкого догматизма и т.п. Вокруг их ликов рисуют ореол революционного подвижничества и мученичества. Все это звучит в подтексте или открыто.
Лермонтов “боролся с ангелом”, но это была только одна сторона его сложной, загадочной души.Исследователи послереволюционной поры радовались богоборчеству поэта, и только на нем и делали акцент, сознательно или бессознательно затушевывая при этом глубокую внутреннюю религиозность Лермонтова, бывшую свойством второй, обратной стороны его души. Но хочется «богоборчеству» поэта противопоставить в качестве альтернативного взгляда идею о несостоявшемся монахе в Лермонтове, ибо к иночеству в его душе было немало предпосылок. Пусть не ужасаются этой мысли критики и интеллигенты, которые, конечно, абсолютно далеки от подобных представлений, так как они с монашеством связывают все самое темное, дикое и противоестественное. Размышлениям на эту тему поможет сопоставление личности Лермонтова и образов некоторых его персонажей, таких как Демон, Мцыри и Печорин с некоторыми героями романов Достоевского. Это сопоставление само по себе напрашивается потому, что, во-первых, сам Достоевский до конца своей жизни был неравнодушен к личности Лермонтова и его творчеству, испытывая к нему как бы тайную братскую любовь и порой нескрываемое восхищение. Во-вторых, автор «Братьев Карамазовых» не мог не чувствовать духовного родства между собой и своим предшественником, как в положительных, так и в отрицательных проявлениях натуры. Некоторые психологические типы, еще только намеченные талантом Лермонтова, пребывали в детско-юношеском возрасте, в то время как Достоевский разрабатывал эти характеры в своих романах и довел раскрытие их до той полноты и глубины, до которой Лермонтову не удалось дойти, может быть, в силу внезапно оборвавшейся короткой жизни или же по той причине, что время для завершения и зрелого воплощения подобных типов еще не наступило - нужно было родиться другому великому художнику более позднего поколения, чтобы окончательно уже в реалистической прозе, а не в романтической поэзии точнее и ярче выявить духовное и психологическое нутро, условно говоря, «людей, зараженных байронизмом», что как раз и является их детством и отрочеством. Но выход из юношеского возраста в конце концов привел их к сверхчеловеческому идеалу ницшеанства, носителями которого в зачатке были и Байрон, и Лермонтов. Достоевский сумел дать прямо таки эпическое развитие байроническим и ницшеанским характерам и, наконец, логически завершил их портреты в своих намного более зрелых героях. Но, раскрыв сущностьлюдей сверхчеловеческого толка в приложении ко времени, представителем которого он являлся, Достоевский пророчески раскрыл и их будущее. Не случайным был глубокий интерес писателя к уникальной в своем роде личности Лермонтова, его стихам, персонажам его поэм и прозаических произведений, особенно “Героя нашего времени”, ибо, действительно, существовало мистическое родство между двумя великими художниками, которое и породило многие общие идеи и характеры. В этом смысле была связь времен и личностей. Лермонтов - это детство Достоевского, - подобная мысль не раз уже высказывалась.
Для лучшего понимания ницшеанского направления личности поэта и насколько эта тенденция находилось в связи с высоким духовным призванием Лермонтова к чему-то такому, что на много превосходит все присущее простому обывателю, хочется обратиться к философу В. Соловьева. Очень интересны в отношении данной темы его статьи « Идея сверхчеловека» и « Лермонтов». Поэт, имевший предков из Шотландии, виделся философу родоначальником ницшеанской идеи в русской поэзии, но ведь и сама сверхчеловеческая философия Ницше не стала новым словом в этой области и лермонтовский тип мировоззрения, словно предвосхитивший ницшеанство на русской почве, был в какой-то степени и байроновским тоже, но не от одного Байрона Лермонтов унаследовал это влияние - в нем самом это начало присутствовало, и, как увидим дальше, имело себе предтечей в прошлом.
Сначала обратимся к рассмотрению того, как Соловьев определяет идею сверхчеловека: «Дурная сторона ницшеанства бросается в глаза. Презренье к слабому и больному человечеству, языческий взгляд на силу и красоту, присвоение себе заранее какого-то исключительного сверхчеловеческого значения – во-первых, себе единолично, а затем себе коллективно, как избранному меньшинству « лучших», т.е. более сильных, более одаренных, властительных и «господских» натур, которым все позволено, так как их воля есть верховный закон для прочих, - вот очевидное заблуждение ницшеанства. В чем же та истина, которою оно сильно и привлекательно для живой души? … Все дело в том, как мы понимаем, как мы произносим слово « сверхчеловек». Звучит ли в нем голос ограниченного и пустого притязания, или голос глубокого самосознания, открытого для лучших возможностей и предваряющего бесконечную будущность? … Человеку естественно хотеть быть лучше и больше, чем он есть в действительности, для него естественнотяготеть к идеалу сверхчеловека. Если он взаправду этого хочет, то и может, а если может, то и должен… вся история только о том и говорит, как собирательный человек делается лучше и больше самого себя,перерастает свою наличную действительность, отодвигая ее в прошедшее, а в настоящее вдвигая то, что еще недавно было чем-то противоположным действительности – мечтою, субъективным идеалом, утопией…Не создается историей и не требуется никакой новой сверхчеловеческой формы организма, потому что форма человеческая может беспредельно совершенствоваться и внутренне и наружно, оставаясь при этом тою же: она способна по своему первообразу, или типу, вместить и связать в себе все, стать орудием и носителем всего, к чему только можно стремиться, - способна быть формой совершенного всеединства, или божества… Таково прежде и более всего явление смерти. Если чем естественно нам тяготиться,…то, конечно, этим заключительным явлением всего нашего видимого существования… И вот на чем должны бы – по логике – сосредоточить свое внимание люди, желающие подняться выше наличной действительности, - желающие стать сверхчеловеками. Чем же в самом деле, особенно отличается то человечество, над которым они думают возвыситься, как не тем именно, что оно смертно? « Человек» и « смертный» - синонимы. Уже у Гомера люди постоянно противополагаются бессмертным богам именно как существа, подверженные смерти… если смерть совершенно необходима в этих наличных условиях, то кто же сказал, что сами эти условия неизменны и неприкосновенны?… человек же есть прежде всего и в особенности « смертный», в смысле побеждаемого, преодолеваемого смертью. А если так, то, значит, « сверхчеловек» должен быть прежде всего и в особенности победителем смерти, освобожденным освободителем человечества от тех существенных условий, которые делают смерть необходимой, и, следовательно,исполнителем тех условий, при которых возможно или вовсе не умирать, или, умерев, воскреснуть для вечной жизни…Те условия, при которых смерть забирает над нами силу и побеждает нас, - они нам достаточно хорошо известны и по личному, и по общему опыту, так, значит, - должны быть нам известны и противоположные условия, при которых мы забираем силу над смертью и в конце концов можем ее победить. … Если бы даже и не вставал в нашем воспоминании образ подлинного « сверхчеловека», действительного победителя смерти и « первенца из мертвых» …, или если бы даже этот образ был так затемнен и запутан разными наслоениями, что уж не мог бы ничего сказать нашему сознанию о своем значении для нашей жизненной задачи…, если бы и не было перед нами действительного « сверхчеловека», то, во всяком случае, есть сверхчеловеческий путь, которым шли, идут и будут идти многие на благо всех, и, конечно, важнейший наш жизненный интерес – в том, чтобы побольше людей на этот путь вступали, прямее и дальше по нем проходили, потому что на конце его – полная и решительная победа над смертью».
Владимир Соловьев высказывает христианское понимание феномена сверхчеловечества, это вряд ли нужно доказывать. С такой точки зрения, видимо, никто не рассматривал данную проблему, потому что понятие «сверхчеловека» никогда не мыслилось в христианском контексте. Говоря о победителе смерти и «Первенце из мертвых», как истинном сверхчеловеке, Соловьев однозначно имеет в виду Христа. Необходимо будет теперь уяснить, во-первых, что это за наличные условия бытия человеческого, которые делают смерть необходимою; во-вторых, какие другие наличные условия жизни могут помочь нам преодолеть и победить смерть; и, в-третьих, – каких людей, которые сумели встать на этот истинно сверхчеловеческий путь, дает нам история? Вероятнее всего предположить, что наличные условия бытия, сделавшие смерть необходимой для человека, состояли в измененном образе жизни первых людей, изначально имевших прямое богообщение, через нарушение заповеди. Измена Богу, показавшая неспособность исполнения человеком главного своего предназначения – обожения - вплоть до полного принятия божественной природы по благодати и приведения всей твари ко Творцу, сделала недопустимым дальнейшее пребывание человека в состоянии, поддерживающем его бессмертие, потому что зло, вошедшее в мир через первых людей, никак не могло стать вечным, ибо оно было чуждо божественной жизни.
Новые наличные условия бытия, как неизбежные последствия потрясшего вселенную первородного греха, сотворили, соответственно, изменение не только самой природы «венца божьего творения», но и качеств всего мироздания. Эти глобальные перемены повлекли за собой дальнейшие преумножения беззаконий, в результате чего стали сокращаться и сроки земной жизни человека. Для того, чтобы спасти Свое творение от окончательной погибели, Слово Божие, говоря евангельским языком, «стало плотию» для создания таких наличных условий бытия человеческого, при которых смерть сможет быть побеждена. Христос явился темистинным Сверхчеловеком, преодолевшим в Себе падшую природу Адама, подверженную смерти. Таким образом, истинное сверхчеловечество есть Богочеловечество. Смысл его в том, что Бог стал человеком для того, чтобы человек стал богом, не по естеству, но по усыновлению. «Бози есте, но яко человецы умираете» - сказано в псалме. «Первенец из мертвых» дает благодатные силы слабому человеку идти этим сверхчеловеческим путем, поднимаясь до Фавора, Голгофы и Воскресения.
Совсем иной смысл имеет ницшеанская отрицательная идея сверхчеловечества: тут на первом плане гордыня - ослепленный ею человек, не обожженный, но обоготворивший себя, безо всякого на то основания мнит себя высшим по отношению к себе подобным. В такой интерпретации сверхчеловек, как полная противоположность Христу, уничижившему Себя до вхождения в кеносис,это никто иной, как гордыйчеловекобог, культ которого начал складываться на рубеже XV-XVI вв., когда средневековое миросозерцание, создавшее христианский культурный тип, основой которого был идеал Богочеловека, стало подменяться ренессансным языческим, утвердившим в философии итальянских гуманистов античный идеал красоты обоготворенной человеческой плоти. Таким образом, средневековый христоцентризмвытесняется возрожденческим антропоцентризмом.
Соловьев, усматривая положительный, христианский смысл идеи сверхчеловека, выводит из этого, что кистинному сверхчеловечеству принадлежали сонмы христианских святых, последовавших за Воскресшим Христом. Они-то и являются нашими духовными вождями на пути, ведущем в Царство «Первенца из мертвых», в котором люди, восстановившие в себе богоподобие, обретут бессмертие и вечную жизнь. Иноческий путь, имеющий целью преображение подвижника и его конечное обожение, есть один из совершеннейших.
Почему Лермонтов имел силы стать «русским иноком», отказавшись от западно-европейского байронизма, корнями уходящего в ренессансный гуманистический идеал «человекобога» и тем самым исполнить своевысокое предназначение, станет ясно из дальнейшего содержания исследования. Совсем не случайно поэт произносит знаменательные слова: «Нет, я не Байрон, я другой!».
В Лермонтове было ярко выражено противоборство двух начал - священного и порочного. Другими словами, здесь идет речь об изнуряющей душу войне Бога с дьяволом, «поле которой есть сердце человеческое», как сказал герой романа «Братья Карамазовы» Дмитрий. Ни в о дном русском поэте не проявлялось с такой страшной силой это противоборство! Тут от святости до смертного греха, от красоты до уродства был всего один шаг, а вернее сказать, святость и грех сцепились в смертельной схватке до неразличимости одного от другого – «красота и уродство» антиномически соединились в неслиянное целое.
Что было священным в душе Лермонтова? - Обратимся к его стихам:
Стократ велик, кто создал мир! велик!
Сих мелких тварей надмогильный крик
Творца не больше ль славит иногда,
Чем в пепел обращенные стада?
Чем человек, сей царь над общим злом,
С коварным сердцем, с ложным языком?
“Кладбище”.
Какое обостренное чувство безгрешности, чистоты и близости к Богу всей живой природы, какая трепетная любовь к ней слышатся в этих строках! С какой болью переживает поэт разлад падшего человека с Творцом. Такое состояние может быть свойственно только чистой душе, хоть и поврежденной порчей горького, ядовитого скептицизма. Два мира здесь налицо: мир Божий, недосягаемый, невидимый, но угадываемый, глубоко переживаемый. Это мир утраченной небесной Отчизны. С рождения поэт знает о нем, но не верит в свою причастность к нему. Другая область, существующая параллельно с безгрешным Царством - мирчеловека, «царя над общим злом». Роковая принадлежность к миру зла рождает в прекрасной душе поэта мрачный скепсис и неверие. Какой тяжелой безысходностью веет от строк стихотворенья, получившего название «Кладбище» - это знак того, что человек есть разрушитель и носитель смерти. Но нет пока еще в этих стихах просветления и примиряющей с Богом и сотворенным Им миром светлой гармонии покаянного умиления, которые можно в полной мере ощутить в исповеди умирающего Маркела, брата будущего старца Зосимы в романе ”Братья Карамазовы: ”Да, говорит, была такая Божия слава кругом меня: птички, деревья, луга, небеса, один я жил в позоре, один все обесчестил, а красы и славы не приметил вовсе”. Тот же смиренный ласковый тон, излучающий любовь ко всей сотворенной природе, звучит даже в час прощания с жизнью: ”Всякая-то травка, всякая-то букашка, муравей, пчелка золотая, все-то до изумления знают путь свой, не имея ума, тайну Божию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами...” ”Истинно,...все хорошо и великолепно, потому что все истина. Посмотри на коня, животное великое, близ человека стоящее, али на вола, его питающего и работающего ему, понурого и задумчивого, посмотри на лики их: какая кротость, какая привязанность к человеку, часто бьющему его безжалостно, какая незлобивость, какая доверчивость и какая красота в его лике. Трогательно даже это и знать, что на нем нет никакого греха, ибо все совершенно, все, кроме человека, безгрешно, и с ними Христос еще раньше нашего.” ”… все создание и вся тварь, каждый листок устремляется к слову, Богу славу поет, Христу плачет, себе неведомо, тайной бытия своего безгрешного совершает сие.” Это развернутое изложение давидова псалма: ”Всякое дыхание да хвалит Господа!” Как видим, у Лермонтова только еще зарождается мысль, развивающаяся и разрастающаяся у Достоевского до целой философии: но только у первого настроение гордой и безысходной печали, у другого - уже просветленный и смиренный плач кающегося. Лермонтов как бы закладывает фундамент - Достоевский со всею мощью своего гения воздвигает грандиозное строение на нем. Это не случайная перекличка голосов, но глубинное родство душ.
Священное, святое обитало в Лермонтове скрыто от людей, душа часто улетала в сферы, духовно удаленные от земли, когда поэт поворачивался спиной к миру, где царствует человек:
Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века и жизнию иной
И о земле позабывал…
С такой душой нельзя было не молиться. И Лермонтов, безусловно, знал состояние молитвы и удивительно точно выразил свою интуицию в одноименном стихотворенье:
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатиться,
Сомненье далеко -
И верится, и плачется,
И так легко, легко...
Такое внутреннее переживание моления просто и искренно, оно по тональности уже предвосхищают просветленное умиление Маркелла. Здесь глубокая правда, не затуманенная эгоизмом, надуманной субъективностью и стилизацией, которые можно встретить у других поэтов, создававших молитвы, чуть ли не превратившиеся в особый литературный жанр.
Но, пожалуй, самая прекрасная молитва Лермонтова обращена к Богородице:
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред Твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.
Хотя Лермонтов традиционно не кается и не благодарит, но, тем не менее, он горячо верит в Божию Матерь, как теплую Заступницу мира холодного и молится ей о возлюбленной деве. И лучше нельзя назвать Богородицу! Так же хорошо сказано и у Есенина в “Радунице”: ”Идет возлюбленная Мати...” - нежно, кротко и с сердечной любовью мог сказать только русский поэт, поющий голосом своего народа! И, если он не просит: спаси душу мою, то это еще не признак неверия - любящему свойственно молиться не о себе, а о возлюбленных!
Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.
Ничего для себя – себя давно как бы и нет вовсе, есть только одинокий странник - «в свете безродный» - ничто не принадлежит ему на земле, да он ничего и не требует, а тихо молит: «дай ей!» Тут слышна забота о всей ее жизни вплоть до смертного часа. В мелодике стиха и его духовной направленности угадываются мотивы романа «Идиот». Лермонтов в своем лирическом герое словно предвосхищает странную, непонятную миру любовь князя Мышкина к женщине в лице несчастной Мари. Велика забота о счастье того, кого любишь, и так поет свою лебединую песнь во вселенной эта любовь, что сам себя отвергается человек и не существует уже в нем ни тени, ни йоты личной корысти – нет у него желания обладать: кого люблю - того делаю свободным, но не сковываю цепями! Здесь и тоски любовной нет, а есть одна только отрешенность от мира, в котором пребывает любимое существо: люблю, значит - отпускаю от себя; пусть будут и спутники, полные внимания - не я, странник, а другие, вместо меня - посланники моей молитвы. Не я могу осчастливить ее, а только Ты - теплая Заступница мира холодного! Чем больше люблю - тем больше отдаляюсь в пустыню одиночества; приближение есть утрата… Ты вдали от меня и я буду любить тебявечно, и, когда настанет твой смертный час - пусть за душой твоей придет самый лучший ангел - я не стану мешать ему, потому что люблю тебя!
Это уже звучит как ”жил на свете рыцарь бедный...” Кто – рыцарь бедный? - Рыцарь Печального Образа - Дон-Кихот, вслед за ним – князь Мышкин, и ... - сам Лермонтов. Есть еще один певец такой любви – это Желтков из «Гранатового браслета». Все они - скитальцы, в свете безродные, не такие, как у Гете и немцев - ”подожди немного, отдохнешь и ты”. Немецкий странник совершает свои странствия в надежде, что найдет, наконец, приют на земле, где во времени и пространстве кончается его дорога, Он встречает, словно в сказке, прекрасную принцессу и добрая фея соединяет их судьбы. У Лермонтова все иначе. В самом завершении пути личным счастьем нет для него полноты блаженства, потому что русский поэт - скиталец, не желающий останавливаться надолго нигде; его путь – вечное движение – куда? - не к покою земного благополучия и довольства, но к покою смерти, за которой – вечность, где только и могут получить жизнь идеалы, не достижимые в этом мире, где «царствует человек – начальник общего зла».
Мотивами скитальчества преисполнена вся поэзия Лермонтова, его душа не для здешней жизни была создана: ”дубовый листок оторвался от ветки родимой...”, ”белеет парус одинокий в тумане моря голубом”, ”выхожу один я на дорогу”, ”печальный демон, дух изгнанья, летал над грешною землей”. Одиночество и странничество Лермонтова напоминают о его трагическом герое – демоне, скитающемся во вселенной. Субъективный лермонтовский демон, хотя и несет на себе печать духовного прообраза, но в отличие от него пытается найти примирение с Богом через деву Тамару, инокиню. Лермонтов точно так же мистически видит примирение с Богом своей души через любовь к «деве невинной” – такая рыцарская любовь восходит к средневековому культу Прекрасной Дамы – она есть нечто совсем иное, чем плотское вожделение. Рождение ее было вызвано протестом против официального католического института брака, не имеющего ничего общего с истинной любовью. Рыцарь, трубадур любят замужнюю женщину и поклоняются ей словно божеству, - эта почти ритуальная бескорыстная любовь имела религиозную природу – это был путь рыцаря, ведущий через духовное совершенствование – к небесному миру; в традиционном понимании трубадуров богом здесь представала гностическая София – Вечная Женственность, воплощенная в конкретной женщине, Поэтому взаимоотношения рыцаря и Дамы находились где-то в поэтическо-мистической сфере и мыслились мощной силой, побеждающей смерть. Слово amor («любовь») воспринималось как синоним понятия «бессмертие». Вряд ли Лермонтов это осознавал так же, как Блок, считавший себя прямым наследником трубадуров, но отрешенность и благоговение его любви к «деве невинной» в стихотворенье «Молитва» напоминали рыцарское состояние влюбленности При этом русская душа поэта не могла совершить подмену Матери Божьей образом Прекрасной Дамы. К «теплой заступнице» у Лермонтова было отношение как к «русской Богородице». Даже само присвоение Ей подобного эпитета по своей умиленно-благоговейной окраске отличается от имени католической Девы Марии, которая легко отождествляется с холодно-куртуазной «Прекрасной Дамой».
Удивительно содержание стихотворенья ”Ангел”, написанного Лермонтовым в память о рано умершей матери, но смысл его намного глубже, чем интерпретирует Андроников. Критик ни словом не обмолвился о том, что Ангел у Лермонтова - реальный бесплотный дух, несущий душу его матери - в “ мир печали и слез”. Эта грустный рассказ есть история души не только его матери, но и самого поэта. «Мир печали и слез» - грешная земля, которую нечего воспевать и бессмысленно ликовать от того, что может человек сделать во время пребывания на ней, угождая своему эгоизму. Не от земли - в неизвестно какой мир печали и слез нес ангел душу. Здесь даже не о смерти идет речь, а о рожденье - не смерть воспринимается, как утрата, а - явление в мир. Стихотворенье несет совсем иной смысл: человек рождается на земле не для счастья, а для страданий. То же самое настроение встречаем в поэзии иеромонаха Романа: ”каюсь, что родился”. И плакал Лермонтов от этой песни на коленях у матери совсем не потому, что ”природа с детства наделила его страстями”, а по той причине, что Бог даровал ему душу, сверхчувствительную ко всякой правде и красоте, а в особенности к красоте божественного мира: ведь именно звуки песни ангела остались в душе его матери, а он пел “о блаженстве безгрешных духов и… о Боге великом”!
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел;
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов;
О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез,
И звук его песни в душе молодой
Остался - без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
В стихотворенье “1831 - го июня 11» дня речь тоже не о том, что воображение, как объясняет литературовед, рассчитывающий на лишенных разума читателей, уносит поэта на Кавказ, где поэт бывал в детстве, или в страны, где он никогда не бывал - в Литву, Финляндию, Испанию, Италию, Шотландию, Грецию, в будущее и прошлое, и даже в мировое пространство, а именно - в мир духовный:
Я плакал; но все образы мои,
Предметы мнимой злобы иль любви,
Не походили на существ земных.
О нет! все было ад иль небо в них.
Нужно иметь извращенную фантазию, чтобы усмотреть в стихах этих Финляндию, Италию или абстрактное мировое пространство - здесь о сферах духовных ведется речь – невидимых телесными очами, нематериальных, которые существуют вне времени и пространства, вне детства, вне будущего и прошлого… - они – вечные: “ад иль небо в них”.
«Смерть поэта» снова толкуется в превратном и тенденциозном смысле: будто бы Лермонтов угрожает палачам Свободы, Гения и Славы “народной расправой”; за отправную точку, вероятно, берутся строки:
Но есть и Божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он недоступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
”Божий суд” и “народная расправа” совсем не одно и то же. Божий суд есть суд именно Божий, и нет здесь никакого иносказания вроде того, которое пытается выдумать критик: народ вовсе не Бог, а ”народная расправа” не может мысли и дела знать наперед - они доступны ведению только одного Творца! Тут налицо обычная попытка увидеть реальные явления через призму борьбы классов. Охота так упрощать жизнь, сводя ее единственно к борьбе “голодных с сытыми”?
Мир поэта глубже и загадочнее. Строю его души присущи настроения священной тоски, являющейся главнойтональностью жизни инока. Об одиночестве Лермонтова можно сказать словами Рильке: «О, святое мое одиночество!». Все это чрезвычайно устойчиво в поэзии Лермонтова и возводит его к ветхозаветному “Экклезиасту”, где дух человеческий, еще не примирившийся с Богом и страстно ожидающий Спасителя. Можно сказать, что духовный мир ветхозаветного человечества типологически подобен тайне иноческой души, вопиющей к Богу: ”где же Ты, почто меня оставил? тужит душа моя по тебе!”
Лермонтову чужд был сей мир и никакие земные утешения не утолили бы жажду его сердца. Душа его подобна Тамаре из поэмы « Демон»: в ней одержимость удивительным образом сочеталась со святостью, что является одним из свойств таких натур. Но внутренняя, врожденная чистота призвана к тому, чтобы победить демона… - в иноческой келье. Страдания в этой борьбе рождаются скитаниями безродными по вселенной в поисках Бога, с Которым желает слиться дух. Лермонтов мог бы построить себе келью в пустыне своего абсолютного одиночества – место, где бы невидимо от мира совершалась борьба дьявола с Богом “за душу Иова Многострадального”, но не готов он был еще к такой страшной келье, как и его трагический богоборец Мцыри – гордыня сковывала громадные силы, направленные исключительно на борьбу с земным барсом. Таких борцов было немало, а победителей демона – единицы и все они в сонме святых. Барс – внешняя сила, дьявол же – сила внутренняя. Такие как Мцыри легко побеждали внешнее, ибо, по сравнению с их могуществом, окружающая действительность была слабее, но куда как труднее побеждать внутреннее, тайное – самого себя.
Со священным в Лермонтове, блистающим ослепительным светом в его творениях, мы встречаемся еще в двух удивительных стихах. Первое из них « Пророк» само по себе знаменательно. Тема, затронутая в нем, характерна для русской поэзии в особенности, ибо пророческое призвание всегда было присуще поэту изначально. Не многие следовали ему и единицы сохранили его на той высоте, которая соответствовала его сущности. Русскому поэту пророческий дар дан был по милости Божией как прекрасный венец, но не лавровый языческий, а евангельский - терновый. Пророк есть страдалец за правду Божью, он призван возвещать ее людям, не страшась поношений, гонений и слишком близкой к нему смерти. Лермонтов этим даром обладал как человек и как народный поэт. Тяжесть для него, до конца не оставившего мир, была слишком велика, поэтому он не всегда достойно нес свой крест. Дар не мог уместиться в форму военной службы или литературной деятельности, потому он часто разрывал душу поэта и уродовал его внутренний мир. Это было напоминание поэту о том, что следовало бы ему избрать иные жизненные пути, но, видимо, еще сильна была другая сторона души избранника – темная и порочная, что не хотел он отказаться от своих мистических странствий по адским глубинам, с которыми была связана одна область его творчества, как не желал поэт повернуться к образу мира земного спиной, хотя и презирал его и временами воспарял над ним подобно орлу. В своем знаменитом стихотворенье поэт реалистически и с потрясающей выразительностью красок портрет пророка, почти икону, достойную ветхозаветных божиих посланников, дерзновенно обличающих зло мира сего. Конечно, в этом образе Лермонтов видел тайно и себя, поэтому можно сказать, что «Пророк» в сильной степени автобиографичен: изображая Иеремию или Исайю, Лермонтов говорит о себе как о пророке, пророчествующем о своем призвании, со всею полнотой и до конца так и не исполненном! Поэт погибает у подножия горы Машук именно потому, что опасен был его пророческий дар, с помощью которого он обличал пороки современного ему общества, но сам, к сожалению, не всегда был свободен от них – не достиг поэт высоты нравственной, которая и должна была стать дорогой ценой за избранничество:
С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы даром божьей пищи;
Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.
Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
« Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»
В строках этих скрыто угадывается портрет самого Лермонтова - того, кем он мог бы стать: здесь отсутствуют искусственные литературные приемы, нет напыщенной стилистики, как нет и позы, но есть подлинное страданье и духовная реальность, которой был причастен поэт. Для того чтобы пророк состоялся, требуется от него и образ жизни иной, отличный от образа жизни всех остальных людей. Как известно, истинным пророческим даром в полной мере обладали люди, посвятившие себя служения Богу и отрекшиеся от мира. Чаще всего это были монахи; без отречения от своего эго мистический дар сей остается всего лишь способностью в некоторой степени предвидеть то, что еще сокрыто в настоящем, но должно совершиться в будущем. Человек, обладающий таким талантом, если он ведет жизнь греховную, то испытывает тяжкие мучения от своего ведения тайн человеческих сердец, которые он не может исцелить. Он часто творит совсем не то, чего ждет от него Дарующий. Лермонтову также свойственно было извращать свой божественный дар – поэт часто делается орудием демона, который тоже обладает пророческим ведением, но к чему ведет подобное знание? – падшему духу божьи тайны были открыты еще в древние времена, когда « в жилище света блистал он чистый херувим». Он, благодаря своей духовной природе, обладал намного большими дарами, чем подвижник, живущий на земле. Но прекрасный херувим, любимое творение божье, поставил свои дары на службу своей гордыне, потому и пал с быстротою молнии с небес.
Порочное в создателе «Демона» происходило от падшего духа и пребывало в смертельной схватке сосвященным. Эта темная сторона души Лермонтова, как и Достоевского, устремлена была прямо в сердце дьявола, к центру земли - в самый ад. У поэта было два исхода: первый из них – путь Ставрогина из романа «Бесы» - по направлению к своему Демону - через аскетизм зла во всей его полноте. Эта дорога, вероятнее всего, привела бы «безродного странника» к самоубийству, как и героя Достоевского, в образе которого воплотилось «иудино окаянство». Второй путь - старца Зосимы (личности прямо противоположной Ставрогину) из “Братьев Карамазовых”- по направлению ко Христу, солнцу истины - к победе над смертью через подвиг отречения от мира. Этот аскетизм добра и любви, устремленный в вечное Царство, сделал бы Лермонтова истинным сверхчеловеком. Вот два полюса души Лермонтова, как и Достоевского. Самоубийство Ставрогина есть своего рода мученичество во имя сатаны; иночество старца Зосимы – духовное мученичество во имя Христа. Как в Ставрогине, так и в Зосиме налицо феномен юродства, но в своем корне этот феномен имеет различные истоки у того и другого! Под стихотворением ”1831 июня 11 дня” в качестве автора мог бы подписаться и Ставрогин:
Под ношей бытия не устает
И не хладеет гордая душа;
Судьба ее так скоро не убьет,
А лишь взбунтует; мщением дыша
Против непобедимой, много зла
Она свершить готова, хоть могла
Составить счастье тысячи людей:
С такой душой ты бог или злодей...
Замечательные противоположности, уживающиеся в одной душе - бог или злодей. При такой раздвоенности неизбежно должны быть присущи человеку два совершенно самостоятельных мировоззрения. Сразу - и ангелы, и черти, но все предельно искренно без всякой фальши. Подобное проявление двойственности замечалось даже во взгляде Лермонтова: ”...Глаза эти умные, с черными ресницами, делавшими их еще глубже, производили чарующее впечатление на того, кто бывал симпатичен Лермонтову. Во время вспышек гнева они бывали ужасны.”
Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог,
В одном все чисто, а в другом все зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят оттого.
В ”Воспоминании о юности и молодости старца Зосимы» поразительно вырисовывается портрет с чертами Лермонтова. Это, собственно, почти биографический очерк его жизни, но только до определенно черты, за которую поэт не перешагнул. Лермонтов приблизился к этой вехе, но только первая часть воспоминаний старца до поединка могла бы образно быть вписана в его биографию.В рассказе Зосимы угадывается много родственного с Лермонтовым по самой сути, но не во всех, конечно, деталях жизненной ситуации. Состояние духа и тип души у того и другого весьма сходны: это манера поведения в обществе, игры скептического ума, демоническая ирония над жизнью, презрение к людям и - «могучая праздная сила, ушедшая в мерзость» в своей крайней возможной точке - как скажет по поводу исповеди Ставрогина архиерей на покое из романа «Бесы». Драматургическая основа с различными вариациями может здесь повторяться в бытии как Зосимы, так и Лермонтова, а вслед за ними и Ставрогина: ”ревность к мужу дамы сердца, публичное оскорбление соперника, провокация на ссору, вызов на дуэль, отказ стрелять в противника в последний момент (у Зосимы и Лермонтова - из великодушия, у Ставрогина, вероятно, из желания еще более унизить и оскорбить)». Любовь к поэту, конечно, безоговорочно готова принять веру в его благородство и великодушие, но все же какое побуждение было в поэте, отказавшимся стрелять в Мартынова, на самом деле, об этом можно только догадываться – может быть, действительно, тут имел место внезапный переход из «порочного» в “священное”? Настоящей правды мы не узнаем никогда - путь Лермонтова был прерван на двадцать на двадцать седьмом году жизни. Можно думать, что ранняя смерть помешала Лермонтову прийти, наконец, к осуществлению своего призвания. У Достоевского в романе полковой офицер, будущий старец Зосима, находит в себе силы отречься от мира и уйти в монастырь.Достоевский в этом уходе идеально видит самый правильный исход для таких душ. Но и вообще, для писателя истина находится во Христе и великой жертве любви, как нельзя полнее всего воплощенной в монашеском подвиге. Но и не только касательно их. Нужно вспомнить, что прообразами героя «Братьев Карамазовых», как предполагают некоторые исследователи, могли быть св. Игнатий Брянчанинов или преп. Амвросий Оптинский, имевшие в своем строе души нечто родственное герою Достоевского. Некоторые черты биографии, особенно у Игнатия Брянчанинова и у старца тоже совпадают. Несомненно, Лермонтов обладал достаточными силами для того, чтобы повторить подвиг Зосимы – самоотречение после внезапного постижения истины, что все люди друг перед другом виноваты, а он - самый виновный. Следствием такого прозрения, как мы знаем из романа, - стало публичное покаяние героя, отказ от дуэли, вопреки всем мнениям света, уход в монастырь и пострижение в монашество. Тут не смерть могла помешать Лермонтову совершить подвиг, но она настигла его потому, что он не созрел еще для подобного духовного перерождения. Время, в котором жил поэт, также вероятно, не подготовило еще почву для героев Достоевского – старец Зосима не мог появиться в лермонтовскую эпоху. Об этом красноречиво повествуют поэмы “Мцыри” и “Демон” - в них нет еще первого луча просветления, как у героя «Братьев»,открывшего, что рай - в нас самих, и что если бы люди это поняли и захотели бы этого рая, то он тот час же бы и наступил - стоит только понять, что “мы все друг перед другом виноваты”, попросить прощения у всех и все за это простят тебя. Это откровение воплотилось в благочестивый церковный обычай, когда перед началом Великого Поста верующие просят друг у друга прощение в день “Прощеного воскресения”, которое есть уже в нынешней жизни островок рая - отзвук вечности.
Из таких людей, как Лермонтов, потенциально могут происходить великие святые или великие грешники.Именно в них возможен этот невероятный, мало кому доступный путь от дьявольского греха - к великому покаянию. Достаточно вспомнить образы святых, бывших разбойников. У поэта была великая душа, имеющая в себе качества, которые могли бы привести к воплощению в нем символа апостола любви Иоанна Богослова- «парящего орла». Этого, к сожалению, не произошло - взлеты сменялись падениями, священное уступало место порочному… - но ”парящий орел уже не падает” - это состояние святости. Все священное, что было заложено в духе Лермонтова, восходило к горнему миру. Великая тоска по небесам не давала покоя поэту всю его короткую жизнь, промелькнувшую в абсолютном одиночестве среди людей:
Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века и жизнию иной
И о земле позабывал…
“Немилость и изгнание, последовавшие за первым подвигом поэта (написание стихотворения “Смерть поэта”), Лермонтов, едва вышедший из детства, вынес так, как переносятся житейские невзгоды людьми железного характера, предназначенными на борьбу и владычество” - вспоминают его современники. Великий поэт был призван «к борьбе и владычеству», но спросим, какими они должны были быть? - Властвовать над душами людей - недостойно; владеть богатствами, стремиться к славе - это все тоже “суета и томление духа” - счастья такое владычество не составит… - не стремился Лермонтов к такой власти. Какая же борьба должна была стать уделом поэта? - Революционная деятельность, борьба за счастье обездоленных? - Этого рода борьба, наполнена тщеславием и властолюбием, желанием в конечном счете опять-таки владеть умами людей, и опыт революций показал, что люди, внешней целью своей борьбы выставлявшие всеобщее благо людей на земле, на самом деле были совершенно далеки от своих лозунгов - они воевали за ничтожную власть на земле над себе подобными. Борьба за жизнь, за место под солнцем или с обстоятельствами, мешающими личному счастью на земле также была недостойна великих духовных сил, дарованных Богом Лермонтову. Да и само пребывание в мире было для поэта не приобретением, а скорее бедствием. Не цеплялся поэт за эту временную жизнь, исполненную скорби - особенно для таких, как он, но, наоборот, - искал себе смерти...
Только владычество духа над душою и телом с их страстями достойно человека и ведет его к победе над миром и преображению. Тогда «орел становится парящим», совершая полет в ослепительных высях – совершается рождение истинного сверхчеловека в том смысле, в котором понимает это Владимир Соловьев: Христос – второй Адам – первый сверхчеловек - победил смерть и изменил наличные условия бытия падшего человека, дав ему возможности и силы стать таким как Он. «Вы есть боги» - сказано в псалме и «богами» здесь названы – святые, последовавшие за Вторым Адамом и повторившими подвиг борения в пустыне с дьяволом и его искушениями.
Не для революций и восстаний за то, чтобы «камни стали хлебами», не для магической власти над людьми и не для овладения царствами мира сего пришел Лермонтов в эту жизнь, неосознанно стремившийся именно квладычеству над самим собой. Но двойственная падшая природа человека часто направляет силы души на ложный путь – от священного к порочному. Архиерей на покое из романа Достоевского “Бесы” в разговоре со Ставрогиным определяет это отклонение от пути жизни, как акт, когда “великая праздная сила уходит в мерзость”, то есть в это самое “порочное”. В Лермонтове чрезвычайно сильны были порывы к небесам, но такими же сокрушительными могли быть и падения: то «барс» побеждал поэта, то он – «барса». Лермонтов искал себе смерти и нашел ее в лице своего приятеля Мартынова. Поэт, наверное, не догадывался, что существует иной род смерти – для мира сего и имя ему - иночество; такой смерти искать было бы достойно - тогда исполнилось бы великое предназначение поэта.
Лермонтов с детства был наделен необыкновенною способностью любить, что также относится к областисвященного. Вот строки из письма его друга Марии Лопухиной: ”Остерегайтесь сходиться слишком близко с товарищами, сначала хорошо их узнайте. У вас добрый характер, и с вашим любящим сердцем вы тотчас увлечетесь. ” В посвящении умершему поэту Александру Одоевскому остро ощущается редкая способность Лермонтова любить нежно и самоотверженно, проявившаяся еще с раннего детства, но трагедия его состояла в том, что никто не был в силах ответить на такую любовь – обыватель слишком далек от сильных и прекрасных чувств. И для того, чтобы полюбить такую личность, какою был Лермонтов, нужно самому быть равным ему – но много ли бы нашлось подобных людей? Поэт много возлюбил и потому может надеяться и на многое прощение:
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей,
Пусть тихо спит оно, как дружба наша
В немом кладбище памяти моей!
Перед нами душа, которая “могла бы составить счастье тысячи людей”, но отлетела она от земли, как ярко вспыхнувшая звезда, быстро потухнув на взлете!
……………………………………………………………………………………………………………………………………..
В заключение хочется поговорить о людях так называемого «лермонтовского» типа. Этот термин давно прижился в лексиконе литературоведов, хотя он не раскрывает вполне под тем, что подразумевает, всех мистических глубин характера этих героев. «Лермонтовский» тип в какой-то степени является преемником «байронического» и хотя люди, подобные нашему поэту, тяготели к байронизму, но само это явление восходило к более древним архетипам. Связующая нить ведет дальше – к библейскому Каину, совершившему первое убийство в истории. Прообразом какого греха явилось оно и как его назвать? – Грех этот есть убийство Бога в себе, которое совершают многие герои на страницах романов Достоевского и такое точное определение его дает сам писатель. В высшем своем воплощении грех этот повторяет грех Иуды, предавшего Христа на смерть, поэтому «каиновский» тип человека, который вместил уже в себя как «лермонтовский», так и «байроновский», точнее будет определить как тип «иудин». При этом надо уточнить, что характер самого Лермонтова никак нельзя всецело отождествить с понятием «лермонтовский», также как и слова Печорина «зачем я жил, для какой цели я родился?» было бы неправомерно относить исключительно к Лермонтову, равно как и в истории души Печорина видеть скрытую автобиографию поэта. Такой упрощенный взгляд искажает глубины лермонтовского творчества. Вообще наименования всех перечисленных родственных типов в достаточной степени условны.
Порочная, темная сторона души таких людей, одержимых дьяволом, близка душе Иуды, отождествляемого спонятием предательства и убийства Бога, Духовные потомки Искариота хладнокровно могут попирать святое в самой его сердцевине. Они обладают потрясающей, необыкновенной способностью к преступлению и это потому, что они однажды уже «убили Бога в себе», а что может быть страшнее этого?! Понятно, что их можно назвать детьми дьявола и, их, подобно «отцу», в конечном счете, ждет виселица (повешение на осине!). Применение этого орудия смерти по отношению к духовным детям Иуды может быть насильственным, но чаще всего они сами принимают подобный вид смерти добровольно. Самоубийство через повешение есть последнее отречение от Бога и всех основ сотворенного Им бытия и являлся в представлении людей самым окаянным. Само это слово возводит к личности нераскаявшегося Каина. Вспомним, что главный герой романа «Бесы» Ставрогин, в прямом смысле родившийся уже не из «лермонтовского» и не «байроновского», а из «иудиного» типа, избирает именно этот способ убиения себя – не яд и не меч, а веревка. В литературе Ставрогин есть, пожалуй, самый яркий представитель сверхчеловечества в ницшеанском смысле. Многозначительный символ представляет и сама его фамилия, имеющая корень «ставрос», что в переводе с греческого означает «крест», т.е., по замыслу Достоевского, у которого нет ничего случайного, у Ставрогина должна была быть какая-то очень особенная судьба, сопряженная с высокой миссией в этом мире, точно так же как и у Иуды, призванного к апостольскому служению. И точно так же, как Иуда предает свою миссию, продав Христа за тридцать сребреников, так и Ставрогин отрекается от своего высокого предназначения, направив, по характеристике архиерея на покое, свою великую праздную силу в мерзость – по подобию своего «отца». Собственно, если вспомнить история жизни Иуды, данную в «Посмертных вещаниях Нила Мироточивого», то она типологически близка исповеди Ставрогина, перечисляющего все совершенные им мерзости, очень напоминающие смертные грехи Иуды. Но суть всех этих мерзостей и грехов заключена в том, что Ставрогин, как и его евангельский предтеча, «убивает Бога в себе». Герой Достоевского предает свой высокий крест многократным совершением грехов, вопиющих к небу, пока, наконец, в мрачном отчаянии не приговаривает себя к повешению - вместо покаяния! Очень интересно будет провести параллель между Иудой-Ставрогиным с Христом, ломающим Свой Крест, изображенном на бумаге карандашом. одним современным художником. «Христос, ломающий Крест», это никто иной, как «антихрист». Такая война с Богом и Сыном Его, прославляемая как самое прогрессивное, что может совершить человек, - все та же попытка «убить Бога в себе». Если говорить в более конкретных категориях, то история знает такого рода явление, стихийно возникшее в эпоху Серебряного века на русской почве в среде творческой интеллигенции. Это феномен так называемого «раскрещивания». Некоторые философы и поэты сознательно или бессознательно стремились к тому, чтобы мистически стереть крест, которым была запечатлена их душа во время Таинства Крещения. Подобная одержимость «раскрещиванием» особенно присутствовала в Блоке. Иисус, ломающий собственный Крест, никак не может быть Христом, разве только тем бледным призраком, изображенным в конце поэмы «Двенадцать» - вождем двенадцати революционеров, пародирующих апостолов.
Исторические герои Руси – Гришка Отрепьев, Стенька Разин и Емельян Пугачев - угадываются в образе Ставрогина и их можно узнать именно по необыкновенной способности к преступлению. Они переступили ту запретную черту, которую вряд ли способна преступить большая часть человечества. Петр Верховенский - мелкий бес будущей мировой революции в “иудином, каиновском” типе - Ставрогине – пророчески видит возможного вождя этой мировой революции, предводителя бунта против Бога и божьего мира, своего рода Стеньку Разина. Юродивая, на которой женится Ставрогин, прямо называет его Гришкой – это явная аллюзия на Самозванца, выдающего себя за истинного царевича. Все эти герои всего лишь предтечи антихриста – главного бунтаря-богоборца последних времен. В один ряд с ними можно поставить и “наполеоновского человека” Достоевского вроде Раскольникова. Это уже зрелые воплощения Печорина, Мцыри и Вадима. Когда Бог пресекает жизненный путь людей «каиновско-лермонтовского» типа, еще до того, как они успевают стать Ставрогиными или Зосимами (последнее с ними случается крайне редко, в виде исключения) - они обычно умирают на дуэлях или от руки убийцы.
Есть в русском песенном творчестве народное предание о разбойнике, покаявшемся и принявшем монашеский постриг. Это известная “Баллада о 12-и разбойниках”. В ней поется о удалом Гудияре, у которого” совесть Господь пробудил” и он ушел в монастырь ”Богу и людям служить”. Это, конечно, народная мечта, но такие истории случались, в основном на Руси - русский человек в большей степени, чем кто-либо другой, наделен такой душой, когда”ты «бог или злодей”. Но злодей может однажды покаяться, как разбойник в балладе, и стать иноком! «В келье» он воюет с «духовным барсом” и не разбойничает больше на больших дорогах.
Лермонтов благодаря своей врожденной душевной чистоте не стал Иудой, но он и не преобразился врусского инока, образ которого так ярко выписан в «Братьях Карамазовых». Лермонтовнаходит выход для себя в трагической красоте демонического страдания. Абсолютно одинокий - он похож на своего создателя. Этот «падший херувим» Лермонтова, превосходно отраженный в красках Врубеля – личность трагическая, Это значит, что он очеловечен, ибо у ангелов и демонов нет личности – они только силы - только человек, созданный по образу и подобию Бога, может быть личностью. Герой Лермонтова, почти автопортрет самого поэта, вызывает к себе сострадание. Поэтический русский демон, отличающийся по характеру от немецкого гетевского Мефистофеля, субъективен и романтичен – это совсем не тот «денница», который когда-то как молния пал с небес; он и не традиционный бес, а двойник и фантом своего создателя, персонифицированная не исцеленная духовная болезнь страдающего богоборца.
Ковалев Владимир