Англо-саксонская клерикальная поэзия
В своей "Церковной истории англов" (кн. 4, гл. 24) Беда рассказывает, что неподалеку от одного из Нортумбрийскйх монастырей (Streoneshalh, позднее известный под датским именем Whitby) жил некий пастух по имени Кэдмон (Caedmon). Природа отказала ему в даре песен, так что, когда по обычаю подавали ему на пиру, в очередь, арфу, чтобы он что-нибудь пропел, Кэдмон принужден был отказываться и, пристыженный, уходил. Однажды вечером он ушел подобным образом с пира в хлев, который должен был караулить в эту ночь, и заснул. Во сне было ему видение: повелительный голос приказал ему петь о сотворении мира на своем англо-саксонском языке (in sua, id est Anglorum lingua). Тотчас же начал он импровизировать прекрасные стихи. Проснувшись, Кэдмон вспомнил их и сложил свою первую песню; за ней последовали и другие. Вскоре слух о новом певце-самоучке дошел до настоятельницы монастыря Гильды. Она взяла его в монастырь и приказала некоторым хорошо грамотным монахам пересказывать Кэдмону священное писание; все, что он слышал от них, он тотчас же превращал в прекрасные песни, так что заслушивались и те, кто учил его. "Так воспел он, - пишет Беда, - творение мира, начало человеческого рода и все, что рассказано в книге Бытия; исход Израиля из Египта, его вступление в обетованную землю и многие другие истории священного писания, страдания Христа, воскресение и вознесение и проповедь апостолов; также об ужасе страшного суда и адских мук и о сладости царства небесного сложил он много песен о милости и суде божьем; во всем стремился он отвлечь людей от склонности к греху и возжечь в них любовь к добродетели". Песни Кэдмона, по словам Беды, возбудили к себе всеобщее внимание; он же сам пошел в монахи и "умер как святой"; многие из англов, прибавляет Беда, подражали ему, но "никому не удалось создать подобных произведений", "так как его вдохновлял бог, и он ничему не научился у людей". Если исходить из упоминания в этом рассказе имели настоятельницы Гильды, то события, о которых повествует Беда, должны были бы относиться ко второй половине VII столетия, Гильда, нортумбрийская принцесса, основала свой монастырь, в 657 г. и была энергичной управительницей его вплоть до самой смерти (680 г.) или, по крайней мере, до 674 г., когда ее постигла тяжелая болезнь. Очень возможно, что при ее монастыре действительно находился поэт-самоучка, который создавал стихотворные импровизации на религиозные темы, но у нас нет никаких оснований думать, что он первый стал делать это и, тем более, что он превзошел всех своих последователей. Монастырский характер этой легенды сразу бросается в глаза. Целью ее было указать на "боговдохновенносты" клерикальных певцов и противопоставить религиозную тематику их произведений прежнему языческому песнетворчеству англо-саксов. Никаких сведений о Кэдмоне, кроме того, что о нем рассказывает Беда, не сохранилось; более того, мы в настоящее время не можем приписать ему ни одного из тех произведений, которые долгое время считались ему принадлежавшими. В начале XVII в. архиепископ Эшер (Usher) нашел старинную англо-саксонскую рукопись X в., в которой собран был ряд стихотворных поэм на народном языке, религиозного содержания. Круг религиозных тем, будто бы обработанных Кэдмоном, был очерчен Бедой столь подробно и определенно, что один из первых знатоков англо-саксонской письменности, Франциск Юниус (1589-1677 гг.), в первый раз издавая указанную рукопись, не задумался приписать собранные в ней произведения Кэдмону, именно на основании свидетельства Беды (Caedmonis Monachi Paraphrasis Poetica Geneseos ac praecipuarum sacrae paginae historiarum, abhinc annos MLXX Anglo-Saxonicae conscripta, et nunc primum edita a Francisco Junto, Amsterdam, 1655 г.). Рукопись с тех пор подвергалась многократным исследованиям. Любопытно, что имя Кэдмона не названо в ней ни разу. Историческая и филологическая критика XIX в. окончательно устранила возможность приписывать эти поэмы Кэдмону и в частности показала, что между отдельными поэтическими произведениями этого цикла существуют очень важные стилистические различия. С именем Кэдмона мы можем связать лишь несколько стихотворных строк, сохраненных Бедой в приведенном рассказе. Беда цитирует начало той самой "песни" или "гимна", которую будто бы Кэдмон сложил впервые; в некоторых рукописях "Церковной истории англов" этот "гимн" приведен не только в латинском переводе, но и в англо-саксонском подлиннике. Вот его русский перевод: Теперь следует восхвалить хранителя небесного царства, Могущество творца и его думу, Деяния отца славы, как он, Вечный господь, положил начало каждому чуду, Сначала создал он детям человеческим Небо, как кровлю, святой творец; Потом сотворил он земное жилище, хранитель человеческого рода, Землю для людей, могучий властитель. Не случайно, что гимн посвящен сотворению мира. Библейская книга Бытия была потому особенно любима англо-саксонскими религиозными поэтами, что она находилась в полном противоречии с языческой космологией и имела существенное значение для пропаганды христианского учения о мире. Языческие мифы считали природу первозданной и рассказывали о происхождении богов; христианские миссионеры, наоборот, учили о создании вселенной извечным божеством и рисовали перед слушателями живописные картины из книги Бытия. Беда приписывает Кэдмону стихотворные пересказы не только библейских книг, но и Евангелия. Ряд подобных религиозных поэм на англо-саксонском языке действительно сохранился. Мы несомненно имеем дело, если не со школой, то с целой группой религиозных поэтов, писавших в Англии в VII и VIII столетиях. В настоящее время представляется почти невозможным установить, что в этих поэмах является переработкой более старых произведений, в том числе, может быть, даже того же Кэдмона, и что возникло позднее и вне всякой от него зависимости. Одной из древнейших поэм указанного цикла является, вероятно, именно стихотворное переложение книги Бытия. Та редакция поэмы, которая сохранилась в "кодексе Юниуса", состоит из двух отдельных произведений; в текст большой поэмы (2935 стихов) вклинилось небольшое стихотворение (стихи 235-851), написанное значительно ранее, притом гораздо менее даровитым поэтом. Более поздние части поэмы возникли, быть может, из желания дополнить и заново переработать первоначальную редакцию, но они отличаются большой художественной самостоятельностью; в особенности замечательно начало поэмы, где очень живописно и поэтично рассказано об отпадении мятежного ангела от творца вселенной. Многими чертами оно напоминает "Потерянный рай" Мильтона, и это сходство может быть не случайно: Мильтон, вероятно, видел первое издание этой древней англо-саксонской поэмы (1655 г.). Вслед за падением ангелов в англо-саксонской поэме описано сотворение мира, затем сотворение Адама и Евы и грехопадение; повествование продолжается в полном согласии с библейским источником вплоть до эпизода о жертвоприношении Исаака. Все это изложено аллитерирующими стихами, техника которых довольно близка к технике дружинной поэзии. В ряде мест близость к дружинному эпосу особенно ощутительна. Описания битв или морские пейзажи (в картине потопа) приводят на память аналогичные места в "Беовульфе" или "Битве при Финнсбурге". К ранним англо-саксонским религиозным поэмам относится также фрагмент стихотворного пересказа книги пророка Даниила (765 стихов, обрывается на гл. V, стихе 22 библейской книги). В него вставлено небольшое произведение более раннего времени: песнь трех отроков, ввергнутых в пещь огненную (стихи 363-449), - радостный гимн во славу творца. Латинский оригинал этого гимна был постоянной частью воскресной литургии; вероятно, в тех же литургических целях он был переведен на англо-саксонский язык. Вскоре, однако, он послужил ядром небольшого эпического произведения, впоследствии прошедшего еще одну редакцию, которая и дошла до нас. Главная цель его - предостеречь светских властителей от пренебрежительного отношения к церкви и ее служителям; материалом для этого послужила история Навуходоносора, вокруг которой, по преимуществу, и сосредоточено действие. В поэме говорится о высокомерии Навуходоносора, его превращении в оленя (вместо библейского быка) и, наконец, о его обращении. Выдающееся место в цикле англо-саксонских религиозных эпопей занимает "Исход" - также переложение библейской книги, отличающееся, однако, от всех аналогичных попыток. Это замкнутое в себе эпическое повествование об исходе евреев из Египта, о переходе их через Чермное море и об уничтожении в его волнах войск фараона. В центре стоит образ Моисея. Одна из главных особенностей поэмы - чрезвычайная пространность изложения библейского рассказа: 35 строк библейского текста превратились в 600 стихотворных строчек англо-саксонской поэмы. Автор этого произведения одинаково далек и от примитивно-реалистического, слишком "предметного" и несколько наивного описательного стиля такой англо-саксонской поэмы, как "Бытие", и от разнообразия повествовательной манеры "Беовульфа"; его сила - в изображении патетических сцен. Последний эпизод является моментом высшего поэтического подъема всего произведения; автор подробно описывает, как обрушилось "холодное море, шумящая пучина" на египтян. Избегая поэтических штампов, он всячески старается разнообразить манеру изложения; непрерывно прибегает к изысканным метафорам, употребляет слова в новых значениях и самых своеобразных сочетаниях; нередко встречаются такие сложные образы, как "воздушный шлем", "тень от щита дня" и т. д. Англо-саксонская религиозная поэзия анонимна в большей своей части; однако, кроме имени легендарного Кэдмона, до нас дошло еще одно имя англо-саксонского поэта, личность которого загадочна во многих отношениях, но все же раскрывается с несколько большей исторической достоверностью. Это - имя Кюневульфа (Cynewulf),дошедшее до нас потому, что автор сам написал его руническими знаками, вкрапленными в заключительные строки некоторых его произведений. Критика разрушила ряд легенд, создавшихся вокруг этого имени в XIX столетии. Эти легенды были основаны преимущественно на некоторых стихах поэмы "Елена" (стихи 1258, 1261 и сл.), которые толковались как автобиографические признания самого поэта; исходя из них, Кюневульфа представляли человеком, в юности принадлежавшим к числу бродячих певцов, который пользовался почетом и милостью при княжеских дворах, пел на пирах. В более поздние годы Кюневульф будто бы горько сетовал по поводу мирских утех своей юности. Ему некогда приписывали также уже упоминавшуюся небольшую англо-саксонскую религиозную поэму о "Кресте христовом", высеченную рунами на "Рутвельском кресте". Начальные стихи ее также допускали возможность видеть в них, конечно весьма условные, автобиографические признания автора. Это - типичная христианская поэма-видение. Автору ее во сне является крест, на котором Христос был распят на Голгофе; крест рассказывает свою историю и историю распятия и велит поведать об этом видении. Тогда сердце поэта проникается радостью, и он вновь обретает мир и покой душевный, которых прежде был лишен, предаваясь мыслям о мирской суете, о бесплодных годах своей юности и своей одинокой старости. Кюневульфу это стихотворение приписывалось преимущественно из психологических соображений: "душевный кризис", пережитый автором поэмы о кресте, объясняли его воспоминаниями о тех годах его жизни, которые отданы были светской поэзии, а последующее "исцеление" - обращением к христианской тематике, от которой он в своем творчестве уже не собирался отходить; тем самым поэма о кресте объявлялась одним из ранних произведений Кюневульфа. Все эти построения оказались искусственными, и история жизни Кюневульфа, созданная по типу легенды о Кэдмоне, постепенно была разрушена филологическими исследованиями: язык поэмы о кресте оказался отличным от языка произведений Кюневульфа. Что Кюневульф, в противоположность Кэдмону, вовсе не нуждался в каком-нибудь клирике-грамотее, который записывал бы его устные импровизации, видно, например, из той же "Елены", где Кюневульф прямо ссылается на прочтенные им книги (стих 1255); он излагает легенду о христианской святой в полном согласии с тем, "как я нашел это в книгах". Книги же эти могли быть только латинскими. Перу Кюневульфа, скорее всего клирика, хотя и не являвшегося "ученым богословом", - принадлежат прежде всего те произведения, в которых он сам, с помощью рунической "тайнописи", назвал свое имя: христианские эпические поэмы о Елене и Юлиании, вторая часть поэмы о Христе, "Судьбы апостолов". С большой степенью вероятия, на основании стилистического анализа, Кюневульфу приписывают также одну из редакций поэтической обработки жития св. Гутлака; что же касается всех остальных произведений, которые ученой традицией XIX в. связывались с его именем, то они едва ли могут принадлежать ему; таковы, например, поэма об апостоле Андрее, поэма о кресте, сборник загадок, в котором также пытались, но безуспешно, обнаружить криптограмму его имени, поэма о Фениксе и др. "Елена" основана на христианской легенде о царице Елене, матери императора Константина, будто бы нашедшей крест христов и "святой гвоздь". "Юлиания" также является поэтической обработкой легенды о христианской мученице, жизнь которой агиографические сочинения относят ко временам императора Максимиана. Любопытно, что в обоих этих произведениях Кюневульфа героинями являются женщины-христианки, еще не выступавшие в такой роли в англо-саксонской поэзии. "Судьбы апостолов" (Fata apostolorum), небольшое стихотворение в 95 строк, за которыми следуют рунические знаки, скрывающие имя автора, по мнению ряда исследователей, представляет собой эпилог поэмы "Андрей". В нем повествуется о странствованиях двенадцати апостолов после смерти Христа; по своей форме стихотворение близко к тем ранним христианским житиям, в которых занимательнейшим элементом для читателей являлись рассказы о путешествиях, близкие к позднегреческим "романам-путешествиям". С новой стороны Кюневульф предстает перед нами в поэме о Христе; она полна религиозной символики и аллегоризма. Главным источником этой поэмы является одна из проповедей папы Григория, которая сообщила поэме и особую назидательность и многие особенности ее символических образов. Как и для многих христианских книжников, вещи и явления этого мира ценны для поэта лишь постольку, поскольку они могут быть использованы в качестве религиозных символов. Луна, например, которая то светит на небе, то гаснет, служит символом церкви, от времени до времени угнетаемой язычниками или недальновидными мирскими властителям; солнце является символом божества и безмерного сияния его для всей вселенной; морское путешествие упоминается в качестве аллегории человеческого существования. Кюневульф славит Христа и, в полном согласии со своим латинским источником, последовательно перечисляет "шесть фаз" в его жизни. В этом произведении Кюневульф обращает к своим читателям не часто встречающуюся в англо-саксонской письменности просьбу молиться о спасении его души. Всем его произведениям присущ ужас перед "страшным судом". Образ Кюневульфа, воскресающий перед нами после новейших изысканий, значительно бледнее и трафаретнее, чем тот, который создавался когда-то; если судить по произведениям, бесспорно ему принадлежащим, Кюневульф больше отличался христианско-монастырской образованностью своего времени, чем оригинальностью и силой самобытного поэтического дарования; он всецело находится во власти христианской апологетики. С другой стороны, его поэмы, как и более ранние религиозные эпопеи, обладают более или менее резко выраженными чертами традиционного англо-саксонского эпического стиля и бессознательно приспособляют к библейским или евангельским темам привычные поэтические формы старого дружинного эпоса. Явления библейской и христианской мифологии осмыслены зачастую в образах и формулах дружинной поэзии. Христос оказывается здесь вождем дружины, апостолы - дружинниками, патриархи превращаются в эделингов, христианское вероучение распространяется не путем проповедей, а в битвах, доказывающих мощь новой веры. Малейший повод используется для введения традиционных для эпической поэзии описаний битв, морских плаваний и т. п. Тем самым в этой поэзии возникает характерное противоречие между традиционной эпической формой и новым религиозным содержанием, особенно отчетливо выступающее у такого поэта, как Кюневульф. Кюневульф окружен был целым рядом англо-саксонских религиозных поэтов. Из дошедших до нас произведений этого типа прежде всего обращают на себя внимание те поэмы, которые некогда ему приписывались; здесь и апостольская легенда, и жития, и поэтические парафразы различных частей евангелия, и, наконец, религиозно-назидательные стихотворения. Легенда об Андрее (Andreas) основана, вероятно, на греческом апокрифе и изображает этого апостола в виде гордого и могущественного воина. Он спешит на помощь Матфею, который находится в плену в земле мирмидонян и уже обречен ими на смерти: Христос и два ангела в виде корабельщиков везут его туда на лодке. Прибыв на место, Андрей утешает Матфея, сам попадает в плен и подвергается истязаниям, но в конце-концов творит великое чудо. "И увидел он, что вдоль стен возвышались могучие устои, огромные столбы, изборожденные бурями, постройка древних великанов". "Слушайте меня, мраморные глыбы! - кричит им апостол, - заклинаю вас именем бога, пред которым дрожат все живые твари. Пусть из подножия вашего поднимутся водные потоки и поглотят людей!" "И тотчас же камень треснул, полились из расщелин покрытые пеной потоки, и к утру бурные волны покрывали землю". Картина бунтующего моря и гибели в нем войска мирмидонян близка к тем морским пейзажам, которые живописал автор "Исхода", и лишний раз свидетельствует о любви англо-саксонских поэтов к описанию моря, в особенности в бурю, в моменты грозной борьбы стихий: "Волны растут, потоки бушуют, сверкает молния, и вода наполняет все, и повсюду слышатся вопли умирающих". Легенда о Гутлаке (Guthlac), англо-саксонском отшельнике и святом, умершем в начале VIII в., в Эксетерском рукописном кодексе состоит из двух частей. Первая (стихи 1-790) - ранняя и создана, вероятно, вскоре после смерти Гутлака, так как автор, между прочим, обращается еще к тем воинам, которые лично знали святого. С другой стороны, эта часть жития довольно близко следует прозаической латинской редакции "Жития Гутлака" (Vita Guthlaci), написанной монахом Феликсом из Кроуленда. Первая часть англо-саксонской стихотворной обработки жития Гутлака представляет собою любопытный исторический источник, хотя в нем и чувствуется подражание традиционным агиографическим мотивам; здесь подробно рассказана жизнь святого, принадлежавшего к знатному роду, буйно проведшего свою молодость, но покаявшегося, ушедшего в монастырь, затем удалившегося в пустынную местность, где он прославил себя суровыми аскетическими подвигами. Он живет в лесу, общается с дикими зверями, его искушают дьяволы, которые однажды поднимают его на воздух, - это место жития стоит в несомненной связи с литературой христианских "видений", - и, наконец, он получает славу как чудотворец и целитель. Автор временами обнаруживает свое знакомство и с языческой поэзией; это чувствуется, например, в предсмертной речи Гутлака, в описании наступающей весны, зеленеющих и цветущих лугов и т. д. Вслед за первой частью легенды, но значительно позже, создано было, продолжение ее (так называемый "Guthlac В"), объемом в пятьсот с лишним стихов (стихи 791-1353). Именно эту вторую часть жития приписывали Кюневульфу, исходя из данных стилистического анализа; отличия ее от первой част довольно значительны. Во всем, что касается Гуглака, автор в особенности близко следует его прозаическому латинскому житию, но повествовательный элемент временами отступает на второй план по сравнению с назидательным или символическим; автор подробно рассказывает, например, о том, как смерть пришла в мир благодаря Адаму и Еве, прежде чем упомянуть о том, как она постигла Гутлака. Присущей Кюневульфу манере пользования христианской символикой (образами животного мира в частности) родственна возникшая, вероятно, в то же время ранняя англо-саксонская редакция так называемого "Физиолога", дошедшая до нас лишь в фрагментах. "Физиолог" - книга, имевшая в средние века универсальное распространение (известная, между прочим, и в древнерусской литературе). В этой книге описания животных или присущих им свойств получают своеобразные, подчас очень неожиданные, религиозно-символические применения. Сохранившиеся англо-саксонские фрагменты "Физиолога" повествуют о пантере, ките и куропатке. К этому же типу англо-саксонских аллегорически-дидактических стихотворений относится небольшая поэма "Феникс" (которую также приписывали Кюневульфу), символически трактующая дохристианский миф в церковно-христианском смысле. Миф о птице Феникс, чудесно воскресающей из своего пепла, - очень древнего происхождения. В IV в. была создана латинская поэма (Carmen de ave Phoenice), приписываемая раннему христианскому писателю Лактанцию и получившая большое распространение в средневековой Европе благодаря возможности различных христианских истолкований ее: для иных Феникс являлся символом Христа, для других - бессмертия души, для третьих - воскресения плоти и т. д. Именно это латинское стихотворение и легло в основу англо-саксонской поэмы о Фениксе. Латинский оригинал довольно близко передан англо-саксонскими стихами и сопровождается пояснением, что под Фениксом следует понимать человека, который покинул рай, но после страшного суда вновь туда возвратится. Интересной особенностью стихотворения являются его пейзажи, - прежде всего описание блаженного острова на далеком Востоке, где нет ни зноя, ни холода, дождя или снега, зимы или лета, где неведомы болезни и смерть; в этой стране, в зеленой роще, окруженной цветущими долинами, живет дивная птица, Феникс. Прожив тысячу лет, она ищет смерти и обновления, летит в Финикию, вьет себе гнездо на высокой пальме, и сгорает здесь от солнечных лучей; из пепла ее рождается новый Феникс, ярче и краше прежнего. В детальном описании как самой птицы, так и окружающей ее природы замечательны яркость и богатство красок. Автора нередко называют "первым колористом" в английской поэзии. Феникс "похож на павлина", но оперение его еще богаче; вокруг его шеи - как бы кольцо из солнечных лучей, а зоркие глаза его походят на драгоценные камни, искусно вправленные ювелиром в золотую вазу, и т. д. Автор полон восхищения перед красотами той блаженной страны, где воздух полон ароматов, где цветы никогда не вянут и не опадают на вечно зеленеющие луга. Старому англо-саксонскому эпосу свойственны были совсем иные пейзажи - картины зимней природы, стужи, холодной пучины моря; стихотворные парафразы библейских книг ввели в англо-саксонскую поэзию солнечный свет, яркость, экзотику райских ландшафтов; поэма о Фениксе приобщила к ней отзвуки античных представлений о "золотом веке" и блаженной стране бессмертия и вечной юности. Восточные источники лежат в основе англо-саксонского дидактического памятника, так называемых диалогов Соломона и Сатурна. Они дошли до нас в неполном и поврежденном виде в двух редакциях - стихотворной и прозаической; в обеих Соломон и Сатурн испытывают друг друга в мудрости, предлагая трудные вопросы и задачи, причем победителем остается Соломон. Первая половина поэмы полна таинственного аллегоризма; содержанием беседы служит могущество символического образа господней молитвы (Pater noster); она сильна против нечистого; каждая буква ее - оружие против древнего змия. Первая буква "П" (латинская "P") - "воин с длинным шестом, с золотым острием", А - поражает его со страшной силой, Т - терзает его, колет язык и сокрушает ланиты и т. д. Во второй половине поэмы беседа Соломона и Сатурна касается вопросов космогонии и нравственных учений. "Скажи мне, на какую землю никогда не ступала нога человека? Что это за диво, перед которым не устоят ни звезды, ни камень, ни дикий зверь и ничто на земле?" Ответ: "Время (yldo)". В последующих произведениях этого рода Сатурна заместил Марколь (Marcol, Marcolf), Морольф и т. д., представитель народной мудрости, изображенный князем Халдейским, которому знакомы все страны Востока. Дидактическая поэзия была излюбленным жанром англо-саксонской литературы; однако группа дошедших до нас памятников этого рода объединяет под этим общим понятием ряд произведений различного стиля и склада. В некоторых из них сильнее проявляют себя элементы христианской символики и назидательности, другие, напротив, отличаются большим обилием житейских бытовых деталей и практических наставлений. Англо-саксонские поэмы о споре души с телом, известные в нескольких редакциях, написаны на тему, распространенную в христианской письменности всего германо-романского и славянского мира, но любопытны ранней датой своего возникновения (IX-X вв.) и многими своеобразными особенностями. Восходя, повидимому, к латинскому первоисточнику, они выделяются из числа аналогичных средневековых памятников суровостью своих красок, беспощадной детальностью в описании тела, разлученного со своей душой и лежащего в гробу; душа, удрученная грехами тела, прилетает к нему в ночное время и ведет беседу о будущем суде над ними, когда они соединятся вновь. Под утро, при первом пении петуха, душа улетает, а безжизненное тело лежит в гробу безответно; черви гложут труп и челюстями, острее игл, точат его, забираясь в глаза и в уши, поедая язык: "Остынет труп, что раньше был покрыт разными одеяниями, и станет паствой червей и пищей земли. Да будет это памятно всем людям". Спор души с телом долгое время оставался очень популярной темой английской поэзии; помимо англо-саксонских памятников в двух кодексах (Эксетерском и Верчеллиевском), известен также целый ряд англо-саксонских фрагментов, латинская поэма конца XII в., вероятно написанная в Англии, среднеанглийские поэмы XIII-XV вв. и много других. Впоследствии к этой же теме приближались английские "кладбищенские поэты" XVIII в., а в XIX столетии средневековый "Спор души с телом" со всеми особенностями его формы и образов возродил американский поэт Лонгфелло в своей поэме "Могила" (The Grave). С историко-бытовой точки зрения интересны две англо-саксонские дидактические поэмы, известные под заглавиями: "Дары человека" и "Судьбы человека", в которых картины англо-саксонской общественной жизни служат, хотя и по-разному, целям христианского наставления. Первая из этих поэм внушена автору, повидимому, одним из поучений папы Григория и весьма оптимистически старается уверить своих читателей в целесообразности всего миропорядка, в том числе и общественного устройства на земле. В каждом из людей обнаруживается благость божия, все они нужны миру, каждый по-своему, и никто не должен предпочесть занятия другого; автор всматривается в окружающую его жизнь и радуется тому, что в ней есть воины и строители, музыканты и птицеловы, кузнецы, монахи и ученые. Вторая поэма еще любопытнее; она также старается дать цельную картину жизни, но выводы автора не столь безмятежны и благостны: его интересуют различия человеческих судеб, и он с особенной наглядностью описывает переменчивость человеческого благополучия и жестокие беды, подстерегающие человека на каждом шагу. Дошедшие до нас произведения представляют, повидимому, незначительную часть утраченного целого. Это позволяет нам судить о богатстве и художественных достоинствах англо-саксонской литературы, - одной из наиболее замечательных в общем составе европейской литературы раннего средневековья.