«Фантазии для эоловой арфы». «Эльф»
Музыкальная жизнь Казахстана интересна и в другом направлении. Это относится к дискографии. Недавно вышедший альбом бывшей студентки алматинской консерватории Ольги Выходцевой, названный автором «Парадоксы мая», по-своему совершенно уникален во всех отношениях: слушая его, попадаешь в прозрачный мир светлой грусти, уводящей дальше - в ностальгию в смысле печали по утратам сердца, и они-то, ничем невосполнимые, и есть та самая Родина, которой нет на географической карте - она существует в ином измерении, может быть, в сновидениях…
Поэтическо-музыкальная идея альбома, состоящего из оригинальных сочинений композитора в содружестве с джазовыми балладами, своеобразно воплотилась Ольгой в ее собственных аранжировках и почти не находит себе аналогий в области самой музыки.
Песни эти удивительно гармоничны и предлагают выход из реальности отсутствия воплощенной мечты в реальность пограничную со снами, почти в миг засыпания, когда образы любовных переживаний ласково прилетают к изголовью, как птицы или эльфы: у них совсем особенные голоса, непохожие на человечьи.
Весь песенный цикл можно было бы назвать «соло для эльфа со струнными и духовыми». Не знаю доподлинно, какие тембры голосов бывают у эльфов, но здесь вокал, не противопоставляющий себя виолончели и флейте, не довлеющий над ними, как в пении обычных исполнителей, напоминает звучащий поток ветра, соприкасающийся с ветвями деревьев под закатом солнца и извлекающий из них, словно из струн, совсем необычное звучание, очень гармонирующее с тембром выбранных инструментов.
Итак, голос эльфа, поющего свои грустные, но отнюдь не мрачные песни - это легкий ветерок в сумерки, предшествующие сновидению - то есть, уже свету, где только и могут обрести себе пристанище мечты, кружащиеся в танце над холодной и равнодушной землей. Партии инструментов, родственных стихам песен, нежно окутывают своим волшебным движением голос, принадлежащий другой субстанции и сам имеющий право называться божьим инструментом. Если опустить слова и оставить одни звуки, то всю музыку можно будет назвать циклом инструментальных пьес с солирующим голосом эльфа. По жанру эти пьесы отнюдь не стали бы вокализами, характерная черта которых - выделение из общего тембрального строя вокальной партии, оторванной от механического аккомпанемента-фона.
Окраска эльфийского голоса имеет теплый матовый оттенок. Энергия матовости и теплоты золотисто-белого оттенка создает ощущение любовного томления, словно запечатленного на фотографиях-ретро, отражающих образы сновидений - области, откуда художник часто черпает вдохновение для своего творчества. Цвет агрессивно стремится к выявлению грубой прямой перспективы и все убивает, ограничив события души, выплывающие по этой причине на передний план картины: жизнь становится фоном, она призвана лишь оттенять человеческое эго, живущее здесь и сейчас. Превращение яркой цветовой палитры в стиль ретро скрадывает или совсем делает не ощутимой прямую перспективу и рождает либо впечатление ненавязчивой мягчайшей пастели, или же - старинной гравюры, концентрирующей в себе именно жизнь души, а не плоти - в результате пробуждения, вынесшего из сновидения истинный образ духовной реальности. Авторские оригинальные песни и джазовые баллады, на первый взгляд просящиеся в отдельные два цикла, тем не менее соответствуют друг другу по мысли и чувству.
А теперь о содержании альбома. «Одинокий трамвай, позабывший умереть», инструментально принадлежащий партии фортепиано, - символ трансфера, посланного в «край одиночества» - отчужденный мир урбанистической цивилизации. Он создан наподобие спасающего от потопа Ковчегу, для того, чтобы унести в сновидения - третью область бытия души - эльфа, главного и единственного лирического героя драмы, воплощенной в музыке. Философия первой песни, представляющей из себя раскрытую дверь в песенный цикл, заключается в том, что вера в одиночество - есть спасение от мира, сотворенного из грубой земной материи, где господствует эгоцентрическая прямая перспектива, - спасение для сферы, состоящей из прозрачного эфира, где обитают образы, существующие совершенно по иным законам, чем те, по которым живут тела и краски, их воспевающие.
Акцент на точную хронологическую последовательность песен здесь не так уж важен - ведь только в пространстве прямой перспективы так значимо движение во времени и пространстве, захваченных плотью, и по причине того, что предложенный цикл больше производит впечатление альбома старых фотографий или пастельных этюдов, говорить о строгом порядке миниатюр не имеет смысла. Язык искусства иррационален и загадочен - в этом его сила и привлекательность. Если все вещи и явления живут в мире сновидений в одной точке - точке вечности, а значит, везде и нигде, когда минута может быть равна целой эпохе и эпоха - мгновению, то главное - услышать Образ, вылепленный из множества переживаний и ран, рисующих сердце. А он представляется в таком виде: это поэма о любви, хрупкой и беззащитной. В ней проносится поток видений, содержащих в себе и тщетно пытающихся удержать одного единственного лирического героя, Эльфа, танцующего в темноте танго с неким силуэтом своей второй половины, лучше сказать - грани. Он и страдает оттого, что в некоем времени был самодостаточным. Его природа изначально андрогинна и когда-то сочетала в себе два полюса, два начала - мужское и женское. С тех пор, как вторая ипостась покинула его, он обречен на странствия для того, чтобы вновь соединиться с утраченным двойником. Этот архетип символически выражен в празднике святого Валентина. Эльф выражает свои чувства в мелодии джазовой песни My funny Valentine, где простыми и искренними словами говорится о второй половинке, хрупкой и ускользающей, ныне существующей вне его, как иное, но не чужое. Момент встречи - взгляд, фотографирующий на память любимого, альбом - сердце, но все, что остается от встречи, - горстка пепла, обжигающего руки. В словах песни, трагичной по звучанию, слышится грустная и щемящая душу ирония. Мысль о том, что каждый день - это день святого Валентина, и окончательный вывод из этого, что и вся жизнь - один сплошной день святого Валентина, и в ней соединение со второй ипостасью не возможно. Восстановление двух начал в одно, к сожалению, может осуществиться только в иной области - области искусства, рожденного сновидениями не в банальном, но в мистическом смысле слова, когда сфера понятия расширяется.
Разлука с любимым неизбежно должна привести к Одинокому Трамваю, который на более высоком плане бытия есть Ноев ковчег, спасающий избранные души от потопа. В песне «Танец ночного эльфа» герой произносит слова: «наполненный тобой сосуд закрыт». Они имеют в контексте общей идеи глубокий смысл: от сосуда остается «груда хрусталя» - на память сердцу, которое само есть этот сосуд, наполненный осколками образов двойника.
В другой песне узнаем, что имя возлюбленного - Динди; к нему постоянно обращен внутренний монолог, не знающий ответа. «Ветер, говорящий с листьями», «песня ветра в деревьях» напоминают о голосе грустного Эльфа, но ветер этот совсем не то, что определяется понятием «больной ветер», отвергаемый Эльфом. Монолог, обращенный к Динди, превращается в мире сновидений в мелодию иного ветра. Прикасаясь к ветвям деревьев, он рождает звуки эоловой арфы, становящейся реальным голосом Эльфа.
«Вернусь в свой дом, закрою дверь для всех» - чуть слышно шепчет герой. Он должен возвратиться в свое жилище, откуда он родом, - «в сон», а значит - в свет. Поэтому настойчиво, как заклинания, слышатся призывы: «Спать, скорее спать!» в «Колыбельной в окне». «Танец в темноте» варьирует «Танго ночного эльфа». Становится ясно, что темнота, ночь - это «край одиночества, который хотел пожалеть» Трамвай. Один из парадоксов мая в том, что «тьма и ночь» существуют до сна, олицетворяющего свет и противоположного ночному краю, где дует больной ветер. Сон - избавление и возвращение к истокам. «Больной ветер» - отрицательное начало в жизни Эльфа. Замечательные слова следуют за отвержением «больного ветра»: «Я нуждаюсь в свете!».
После того, как «разорвутся струны, тихо засыпая», прозвучит маленький реквием. В нем единственный раз прорывается отчаяние от осознания трагической утраты и неожиданно доносится другой страшный призыв - «выключите звезды»! Это ничто иное, как желание, выраженное жестким императивом: «позвольте вечной тьме скрывать меня», потому что свет - это, оказывается, нежность любимого, и если его нет рядом, то свет другой, именуемый всеми «светом», уже не нужен и песня жаворонка, поющего под ослепительным солнцем, теряет свою животворящую силу, зовущую к жизни. Одинокий трамвай «позабыл умереть», и в реквиеме напоминается о смерти, как желанной.
В контрасте с самой печальной миниатюрой альбома, звучит молитва Ave Maria, как победа над тьмой ночи и мрачным отчаянием реквиема. Появляется надежда, освобождающая от сомнений.
Заключительная песня, являющаяся после пробуждения, обращается к теме победы, заявляющей о себе, как о синониме поражения: это антиномия, еще больше оправдывающая название альбома «Парадоксы мая». Вновь звучит тема света, но уже в другом ключе, что оказывается неизбежным после пробуждения: «Иллюзия света - свет в отраженье». Очередное откровение состоит в том, что «груда хрусталя» намного больше способна пропускать через себя свет, чем это может цельный хрустальный сосуд. Выходит так, что истина - разбитый сосуд, как и разбитое сердце - утрата и разрушенная мечта - более ясно освещают и обличают вещи мира сего и дают знание, в котором много скорби. Сосуд неразбитый наполнен всего лишь «иллюзией света», -настоящий, реальный свет отражается в осколках хрусталя - сновидениях. Память сердца, отраженная в образах сна, сохраняется при пробуждении. Она же - вечная кара. Изменяющееся время исцеляет сердечные раны и дает забвение.
«Парадоксы мая» дают еще одно знание: только искусство примиряет человека с жизнью; проводя весь процесс драмы через самое нутро человека, оно, как память сердца (в особенности это касается музыки), отражает свет и тьму, растворяя в себе любовь. Подобное лечится подобным: музыка, подобная душе, ее же и способна исцелить через отказ от памяти - в забвение, становящееся катарсисом.
В. Ковалев