Философия сердца в русской средневековой иконописи. Ионайтис О. Б.

Ионайтис О. Б.

 

Искусство всегда сосредоточенно на человеке. Природа, мироздание, общество, политика, история - лишь фон, на котором изображается человек. Искусство всегда волновали человеческие страсти, эмоции, и особенно те, которые вечны, свойственны всем эпохам, понятны всем временам. Искусство пыталось прорвать скованность человека сегодняшним днем, проблемами преходящими и проходящими. Оно всегда взывало к тому, что вечно, к тому, что всегда и у всех вызывает самый живой отклик. А что так волнует человека как не он сам, как не те «пограничные ситуации», в которых человек должен сделать выбор, определяющий всю его жизнь?
Художник же, изображая, всегда стремился подняться от человека к Человеку, к миру Страстей, которые и выявляют «Что есть человек?». Это во многом и объясняет тот факт, что наиболее известные произведения искусства: греческие трагедии, трагедии Шекспира, музыка Бетховена и Вагнера, поражающие своим величием и мощью фрески Микеланджело. Даже комический актер - и даже он слышит овации тогда, когда он трагичен.
Зритель всегда хочет погрузиться в трагедию, пережить ее с помощью искусства. И дело вовсе не в том, что человеку в его повседневной жизни не хватает страданий. В искусстве человек ищет очищения, ищет возможности вырваться из пут собственного несовершенства, а ни что не дает его настолько насколько переживание боли, трагедии бытия, трагедии человеческого существования.
Древнегреческие мыслители были правы, когда говорили о том, что смысл искусства в переживании катарсиса и что наиболее ценно в искусстве то, что, наблюдая за актерами, рассматривая шедевр созданный художником, зритель в состоянии «войти» в него, пережить не «извне», а именно «изнутри» изображаемое. Христианство, не смотря на неоднозначное отношение к античному наследию, так же уделяло особое внимание рассмотрению этого феномена искусства: что происходит с человеком, когда он забывает о себе и видит себя на месте изображаемого, как человек преодолевает эту грань между собой и другим, порой вообще не реальным? И ведь это может повторяться неоднократно. Зритель знает сюжет, и, не смотря на это, каждый раз вновь и вновь переживает эмоции не меньшие, а быть может и большие. Гений русского средневекового искусства так же оставил нам прекрасные шедевры, отражающие подобные устремления духа. Слова И. В. Киреевского, описавшего вспыхнувшие у него чувства от встречи с чудотворной иконой в Оптине Пустыне, думается, могут повторить многие: «Икона эта целые века поглощала потоки страстных возношений, молитв людей скорбящих… она должна была наполниться силой…, она сделалась живым органом, местом встречи между Творцом и людьми…, я пал на колени и стал искренне молиться» (Цит. по: Зеньковский В. В. История русской философии: В 2 т. Т. 1, кн. 2. Л., 1991. С. 12). Такое же, или близкое к нему чувство, испытали большинство людей, соприкоснувшись с этими великими творениями наших предков, стремившихся передать сокровенные тайны бытия человека.
Одни из самых ярких примеров - русские средневековые изображения Страшного суда. Сюжет общеизвестен: Суд над праведниками и грешниками, благоодарение или наказание за тот выбор, который был сделан человеком при жизни - выбор следовать за Богом или нет. Основой иконописной традиции является Священное Писание. Но давайте же посмотрим, что же является центральным сюжетом иконографии Страшного суда.
В исходной точке своего искания иконописец встречается с глубочайшей нравственной задачей, которую пытается разрешить. Наш мир по природе своей - ни ад и ни рай, а смешанная среда, где происходит ожесточенная борьба того и другого. Соответственно с этим в мире преобладают не святые и не изверги, а смешанный, или житейский, тип. Как рассудит их Бог?
То решение, которое предлагает иконописец, свидетельствует о глубине проникновения в душу человека. На иконах, изображающих Страшный суд, есть как бы пограничный столб, отделяющий ад от рая. К этому столбу привязана человеческая фигура. Это и есть житейский тип. Это тип человека - не горячего и не холодного, а тепловатого, житейски, внешне правильного, корректного, но не любившего по-евангельски. Это тип человека, которому одинаково чужда и небесная глубина, и сатанинская бездна. Он как бы никакой - ни плохой и ни хороший. Поэтому-то иконописец и оставил его как бы вне происходящего вокруг, прикованным посередине к пограничному столбу. А направо и налево от него души человеческие определяются: каждая к подобающему ее поведению решению.
Влево от столба - геенский пламень мирового пожара, а вправо начинается шествие в рай. Шествие в рай иконописец демонстрирует, показывая движение глаз праведников к огненному херувиму, где души окончательно преобразуются, окрыляются и, окруженные золотыми венцами, взмахивают вверх к апостолам, и там им открывается видение нового неба и новой земли. Мир и гармония царят в движении душ праведников. Иное дело мы видим на левой стороне изображения. Там восходящему полету праведников мы видим соответствующее падение вниз головой темных бесовских фигур в бездонную адскую пучину, увлекающих с собой человеческие души.
В изображении проявляется глубина мистического проникновения иконописца в человеческую душу. Ниспадающие фигуры в иконе как бы связаны в непрерывную цепь, которая тянется сверху донизу - до самой глубины ада. Изгибами этой цепи достигается изумительная художественная достоверность, но для иконописца главное - проникновение в правду Божьего суда. Все грехи людские связаны один с другим, всякий порок влечет за собой другой. И все грешные души связаны узами общего соблазна, коим одни заражаются от других. Рабство греха противоположно свободному полету праведных душ.
В иконах Страшного суда мы видим, как в мирочувствии иконописца относятся друг к другу два крайних предела бытия. С одной стороны мы имеем живое, действенное ощущение совершающегося на земле ада, ясное созерцание той бездны, куда ниспадает завязывающаяся здесь, на земле, греховная цепь. С другой стороны, яркое конкретное видение неба, куда направляется светлый духовный полет… А между ними - человек, который «нигде». Именно против состояния «нигде» и выступал иконописец, против этого житейского компромисса между добром и злом, который так часто кажется решением проблемы, но в результате является обманом. Иконописец самим положением этого несчастного как бы пытается направить зрителя к решению проблемы, заставить осмотреться и сделать выбор. При этом художник прекрасно понимает сложность выбора, несовершенство природы человеческой и обманчивость мира.
В русской средневековой философской мысли есть не мало рассуждений о том, как совершить столь важный и необходимый для человека выбор - выбор между добром и злом. Примером могут явиться два мыслителя, представляющих два направления отечественной философии Средневековья: Иосиф Волоцкий (иосифляне) и Нил Сорский (нестяжатели). Оба они опирались на философское наследие Византии, основой рассуждений русских мыслителей был исихазм, который каждый из них интерпретировал по-разному. Иосиф Волоцкий и Нил Сорский оказали значительное влияние на развитие искусства своего времени.
В произведении «Просветитель, или Обличение ереси жидовствующих» Иосиф Волоцкий отразил понимание человека, когда главная цель существования - любовь к Богу невзирая ни на жизнь, ни на смерть, ни на грядущее, ни на настоящее. У человека должны быть сформированы представления, что жизнь - труд, вера, любовь к ближнему, долг. Это единственное, что придает смысл бытию человека, единственное, что спасает от разочарований. Сочинение Иосифа Волоцкого переполнено подобными рассуждениями, поражающих ощущением боли: «Помни, что ты человек... немощный и подверженный страстям. Помни, что многих добрых и злых, умных и неумных, богатых и бедных... Вспомни, что день и ночь борешься ты со грехом, как со львом... Что в этом мире - не ложь? Все полно болезни и страха. Рождение наше - со страстями и смерть страшна... Все пути наши - печальны. Плоть наша - неумирима. Здоровая воюет, немощная печалит нас... кто в этой жизни прожил без скорби? Кто не стонал? Сколько обманутых жизнью!» (Цит. по: Троицкий патерик. Троице-Сергиева лавра, 1992. С. 21-22). Но подобные мысли не должны приводить в отчаяние, они должны пробуждать жажду деятельности и служения людям. И все самые сумрачные рассуждения о конце света, Суде Бога для Иосифа не являются устрашающими, а наоборот - показывают то положительное, что Бог дал человеку, а именно: свободно определять направления своей деятельности, выполнять поставленные задачи и испытывать от этого радость.
Иосиф в своей деятельности и сочинениях достаточно много ссылался на пример Иоанна Златоуста и Симеона Столпника. Иоанн Златоуст считал, что назначение подвижника - вести борьбу с пороками общества, и борьбу активную, обличая сильных мира сего, нарушение заповедей христианства. Уход от мира для Иосифа так же неприемлем. Иосиф Волоцкий считал основным для себя социальное служение, он склонен считать, что правильное устройство государства решит все проблемы. Симеон Столпник и Иосиф Волоцкий воспринимали аскетический уход в себя и социальную этику как единые принципы. В «Житии Симеона Столпника» говорится, что Симеону является пророк Илия и велит быть сильным, твердым и мужественным, не страшиться людей, заботиться о бедных и угнетенных, к нему приходящих, гнать прочь богатых. Симеон совершает подвиг столпничества. И мы видим явный парадокс отшельничества - к подножию столпа Симеона изо дня в день собираются такие толпы паломников, что жилище Симеона выглядит не столько местом уединения, сколько высокой проповеднической кафедрой. Речи, которые Симеон ведет стоя на своем столпе, вполне соответствуют указаниям Илии. Но Симеон не просто «гонит» чиновников и сильных мира сего, опираясь на необычайный авторитет, он посылает им властные распоряжения и вмешивается в финансовые дела. Всем уверовавшим богачам Симеон Столпник приказывает отпускать на волю своих рабов. И все это - не спускаясь со всего столпа!
Иосиф Волоцкий во многом повторяет действия Симеона Столпника, но главное - пытается перенести на русскую почву саму идею социального служения, через которую человек не просто найдет в себе силы жить, но и осуществит свой выбор между добром и злом.
Но все же, как быть с тем, кто все же не может решиться на выбор? Переживания человека «нигде», узы и страхи, которые не позволяют порвать с небытием вновь и вновь волнуют иконописца. Художник стремиться вывести человека из этого состояния и при этом указывает, что возможность заключена в сердце человека. И в этом иконописец наиболее близок к русской философской мысли своего времени.
Обращаясь к сочинениям русских средневековых мыслителей нельзя не согласиться, что «если из русской философии убрать ее высокий нравственный тонус, эмоциональную взволнованность, стремление пропустить проблемы бытия через горнило собственных переживаний - мы потеряем едва ли не самую сущностную ее характеристику» (Громов М. Н. Типология русской философии // История философии / Под ред. Н. В. Мотрошиловой. М., 2001. С. 25). Центром же этой внутренней, нравственной жизни человека, центром ее определяющим, является сердце. В сердце воссоединяются все линии сакрального, эмоционального, душевного и духовного развития человека. Познать «всем сердцем» - значит понять и почувствовать всецело, глубоко и личностно. Поэтому в русской философии так много размышлений о сердце человека, которое есть поле столкновения добра и зла, и в котором разрешается их противоборство. В русской средневековой мысли распространены такие выражения, характеризующие бытие человеческое, как «тяжкосердие», «темные сердцем», «высокомудрые сердцем» и т. п. Через сердце Бог говорит с человеком. Истины, прошедшие через сердце, становятся непререкаемыми. Поняв себя в сердце своем, человек поймет и мир, а, поняв мир, сможет преобразовать его. Преобразуется же мир сердечными движениями человека и всего народа.
Можно с уверенностью сказать, что русская средневековая философия, построенная на сердечном созерцании, является, в своей преобладающей тенденции, типом экзистенциального философствования, для которого характерно стремление прорваться к экзистенции - индивидуальному человеческому бытию. Но сердечное созерцание не возможно без силы любви и воли любви, ибо высшая добродетель сердца - любовь. Именно в этой парадигме читали отечественные мыслители слова Иоанна Златоуста, столь их вдохновлявшие: «…любовь больше всего очищает сердце и душу от всякой нечистоты, греха и порока. Любовь делает непорочными, заграждает всякий вход греху… И нет, решительно нет ни одного греха, которого бы, подобно огню, не истребляла сила любви. Удобнее слабому хворосту устоять против сильного огня, нежели естеству греха против силы любви» (Иже во святых отца нашего Иоанна Златоуста архиепископа Константинопольского. Творения в русском переводе: В 12 т. Т. 11. СПб., 1906. С. 511). И далее: «…мы должны всю жизнь сидеть у дверей сердца своего и беречь его от засорения тем, что лишает нас общения с Богом. Наша главная беда именно и заключается в неупорядоченности, беспризорности и запущенности сердца» (там же). Сила этих слов вызывала у русских мыслителей вопросы о своем сердце, с которыми они обращались не только к себе, но и к своим современникам.
Нил Сорский, один из самых ярких мыслителей русского Средневековья, уделивших большое внимание проблеме сердца, любви и самопознания. Нил Сорский, приняв постриг в Кирило-Белозерском монастыре, совершил паломничество на Афон, где провел долгое время. Там он проникся идеями таких византийских мыслителей как Исаак Сирин, Симеон Новый Богослов, Григорий Синаит. Вернувшись на Русь, Нил организовал монастырь на реке Соре, который, наряду с Троице-Сергиевой лаврой, становится центром распространения исихазма. Соответственно учению исихазма, Нил во главу своих исследований ставил «умное делание», познание божественного и преображение человека.
В «Уставе», который иногда именуется «Большой Устав», Нил Сорский развивает основные положения своего учения. В предисловие, он формулирует главную идею текста - «от сердца исходят помышления зла и скверняет человека» и, следовательно, борьбу со злом нужно начинать с очищения своего сознания «внутрешняя съсуда научивша очищати». Невидимая «мысленная брань» потрясает все существо человека, переворачивает его, или точнее говоря - «выворачивает наизнанку». Поэтому, советует Нил Сорский, следует хранить ум как «око душевное», постоянно пребывать в «мудровании» и «рассуждении духовном». Автор подчеркивает, что внешние поступки (или «телесное делание») есть лишь «лист точию», а внутренние свершения (или «умное делание») подлинно плодоносно - «плод есть».
Нил приводит психологический анализ возникновения страстей в душе человека. Он исследовал различные «мысленные брани», которые мучают душу, вводя в нее пороки и грехи. Причиной страстей человеческих являются «образы неции и начертания мира», то есть предметы и явления действительности. Благодаря чувствам они «объявляются» уму и преобразуются в простые идеи («помысл прост»). Эта первая ступень развития страсти обозначается понятием «прилог». Если ум не проникается им, не увлекается им - то сам по себе «прилог» безгрешен. Если же ум склоняется к «приятию помысла», тогда наступает вторая ступень - «сочетание», то есть соединение возникшей идеи с «произволением» человека, его волей. В данном случае необходимо осознать, что богоугодна только такая мысль, которая может быть направлена в сторону благих деяний. Любая другая мысль должна быть решительно отсечена, чтобы не возникло «сложение», то есть согласие души с тем, что «глаголет вражеский помысл», «съластное» ощущение. Следствием подобного наступает «пленение» и в конечном итоге утверждается «страсть» - высшая любовь и приятие земного мира, человеческих «мечтаний». Когда «пленение» из временного, эпизодического становится постоянным, всепоглащающим, неотделимым от натуры человека, то как раз в этот момент и наступает «страсть». Страсть выбирает и указывает человеку, как ему вести себя и что делать. «Страсть» это то, что человека «обуревающе присно» и он «аще хощет, аще не хощет, побежастеся от неа мыслене». Чтобы избежать подобного, всякое дело следует начинать с «мудрования», с рассуждения, чтобы не поработилась душа ощущениями, а ум был очищен от «лукавых помыслов». Без этого губительно даже чтение церковных книг, ибо «Писания бо многа, но не вся божественна суть». Разумение есть раскрытие богооткровенной тайны, благоразумение - умолчание о ней, признание ее непостижимой, слишком высокой и глобальной для человека. Благоразумие уравновешивает ум, освобождая и очищая его от словесных форм. Оттого оно равнозначно молчальничеству, исихии.
Нил Сорский группирует «противоборства» страстями: 1) отсекать негативные помыслы на начальном этапе; 2) необходимо стремиться к внутренней сосредоточенности духа, не допускающей внешнего воздействия; 3) повторять определенные защитительные молитвы; 4) размышления о быстротечности земного бытия не должны покидать познающего.
Нил Сорский указывает на восемь пороков, порождаемым страстями: чревоугодие, прелюбодеяние, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордость. В противовес им, человек должен воспитывать в себе добродетели: пост, целомудрие, нестяжательство, милосердие, веру, терпение, скромность, смирение. Цель жизни каждого человека - это не умерщвление плоти, а внутреннее, нравственное самосовершенствование, как, например, почва монашеских подвигов - не плоть монаха, а его мысль и сердце.
Нил Сорский вполне вписывается в магистральную линию отечественной философии - проблема человека, поиска смысла его бытия и путей самосовершенствования. При разрешении указанных вопросов особую роль играла тема сердца, любви, заключенной в нем, ждущей освобождения «от плена зла», любви, преобразующей и самого человека и все мироздание. Как пишет М. Н. Громов, и с ним нельзя не согласиться: «В отечественной философии тема любви и сердца занимает особое место, ибо ее с давних пор отличает преимущественное стремление не к дискурсивно-рассудочной, но к эмоционально-взволнованной манере изложения мыслей, образов и концепций. Ее исповедальный, экзистенциальный характер также способствовал превращению философии не в узкий набор профессиональных дисциплин, но в серию страстных, сменяющих друг друга, взаимно полемизирующих смысложизненных учений, где важнейшим было вопрошание о смысле человеческого существования…» (Громов М. Н. Указ. соч. С. 25).
У Нила Сорского прозвучала мысль, которая была явно навеяна практикой исихазма: необходимо создать и воспитать свободную, независимую от государства, не связанную с хозяйственной деятельностью мыслящую личность и признать со стороны общества право на существование таких личностей, объединение их в братства. Как свидетельствует Троицкий патерик: «…все внимание преподобный Нил сосредотачивает на внутренней духовной жизни во Христе, на чисто духовном воспитании человека-христианина…» (Троицкий патерик. С. 258).
Иосиф Волоцкий и Нил Сорский явились идеологами знаменитого спора иосифлян и нестяжателей. Один из ведущих вопросов спора - вопрос о мире. Нестяжатели и само движение было не просто отражением, а живым и органическим продолжением того духовного и созерцательного направления, которое охватило весь греческий мир с начала XIV в. Нестяжательство в основе своей содержит стремление к преодолению всякого «миролюбия». Оно и есть путь из мира, правда нестяжателей - правда созерцания, правда «умного делания». Сразу же нужно отметить, это было не только преодоление мирских пристрастий, но и забвение мира в его нуждах, это было не только отречение от мира, но и отрицание его (что, кстати говоря, является одной из причин победы иосифлян, которые остались в мире, в отличие от нестяжателей). Если нестяжатели и обращаются к миру, то не для того, чтобы строить, а лишь для спора, борьбы с обмирщением самой церковной жизни, для напоминания и наставления на монашеском исходе. Часто этим настроением и можно объяснить рассуждения нестяжателей против приобретения земель, ведь тогда они оказались бы связанными с миром, от которого хотели бы удалиться. Только тогда, когда человек освободится от пут, его обременяющих, он сможет развивать в себе добродетели (мужество, целомудрие, надежду и любовь). И если нестяжатели выступали против жестких монастырских уставов Иосифа Волоцкого, то это означало только одно - если они и остаются равнодушными к внешней дисциплине и послушанию, то тем более приобретает значение послушание внутреннее, с полным отказом от «самоволия», что и является само по себе основной заповедью аскета.
Разногласия между нестяжателями и иосифлянами можно свести к противопоставлению: завоевание мира на путях внешней работы в нем (иосифляне) и преодоление мира через воспитание нового человека, через становление новой личности (нестяжатели).
Но если быть точными, то спор иосифлян и нестяжателей - есть не столкновение противоположных мировоззрений. Это есть столкновение двух правд, изначальное понимание которых было усложнено последователями обеих сторон. Правда Нила Сорского - правда личного совершенствования, по отношению к которому государство вторично. Правда Иосифа Волоцкого - правда личного совершенствования, которое в принципе не возможно, ни теоретически, ни практически, без государства, и которое осуществляется только через государство. И тот и другой сходились в одном: цель жизни человеческой внутреннее совершенствование, движение к Богу. Но первое направление считало эту задачу индивидуальной, а второе - не могло понять, как можно стать совершенным в не совершенном мире, ведь мир и человек едины.
Идеи обоих философских направлений оказали значительное влияние на средневековое искусство. Более того - можно сказать, что иконописец пытается примирить их, найти общее. А общее заключается в том, что человек, не смотря на всю боль мироздания, должен сделать выбор между добром и злом, должен выйти из состояния бытия «нигде». Осуществить же это возможно только лишь через познание себя, через обращение к сердцу своему. Именно об этом и говорят нам изображения Страшного суда в русском средневековом искусстве. Они не пугают человека ужасами ада, они стремятся обратить взор свою на себя же, для чего требуется воля и смелость, ибо порой ничто и никто не вызывает столько страха сколько правда о самом себе.
Обращаясь к иконе средневековой Руси, всматриваясь в ее образы понимаешь насколько справедливы слова С. Н. Булгакова: «Иконопись есть боговидение и боговедение… Она требует для своего осуществления соединения в одном лице художника и религиозного созерцателя-богослова» (Булгаков С. Н. Православие: очерки учения православной церкви. М., 1991. С. 304)

Источник: http://virlib.eunnet.net/sofia/06-2003/text/0605.html