«Флорестан» - «Война с ветряными мельницами»

 

     Знакомство с Темиржаном Ержановым началось с видеокассеты, на которой была записана «Маленькая торжественная месса» Россини для хора, четырех солистов, фортепьяно и фисгармонии. Это было года за два до написания этого очерка. Несколько скупых штрихов для его образа дали мне музыканты, участвовавшие вместе с ним в исполнении малоизвестного произведения. Моя первая реальная встреча с Темиржаном состоялось уже в алмаатинской филармонии: я в зале, он - на сцене. Музыкант приехал из Америки с концертом Грига. Когда на афишах я прочитал его имя, маленькая торжественная месса позвала меня за собой в полупустой концертный зал, куда я с юности совершал паломничества, чтобы в звуках без вести пропасть. Зал, как всегда, был полупустой. Избравшие своим ремеслом музыку, редко ходят на концерты своих коллег. Но быть истинным музыкантом - своего рода рыцарство, хотя, может быть, кто-то думает об этом иначе. Но если артист - рыцарь, то в этом случае он неизбежно одинок и лучшая награда ему - откровения из миров, откуда спустились небесные гармонии и прикоснулись к его пальцам. Понятия «пианист», и, вообще, «исполнитель» на любом другом музыкальном инструменте, применимые к тем, кто обучался в музыкальной школе и консерватории бездумно извлекать звуки, питаясь за счет великих, для меня давно уже стали носителями негативных смыслом, хотя при бедности нашего языка приходится пользоваться ими. Повторяю, что на концерте Темиржана Ержанова я не заметил ни одного из знакомых мне профессионалов, а их на моем пути встречалось очень много. Вообще, когда я сталкиваюсь с ними, одна мысль посещает меня: «Боже, они ведь не любят музыку!» Но как они, будучи духовно несостоятельными, могут всю жизнь «преподавать» ее своим ученикам? Консерваторские педагоги напоминают мне проповедников, обращающих в свою веру прозелитов и делающих их в два раза хуже себя. Есть в противоположность им любители, т.е. в прямом смысле - любящие, сторицей компенсирующие музыканту-теургу отсутствие интереса со стороны коллег. Они-то и составляют его «паству» и откликаются на те одинокие порывы души артиста, рвущиеся часто без надежды на ответность. Только любящие по-настоящему благодарны и искренне способны воспринять звуки, льющиеся из пространств, откуда Моцарт и Бах, Шуман и Шопен черпали свое вдохновение. Что делает музыкант, служитель муз? - Символически его творческий акт представляет собой обращение к далекой возлюбленной. И более того, если развивать эту символику, то нужно будет дополнить, что музыкальное делание есть ничто иное, как рыцарское служение Дон Кихота своей Дульсинее. Герой Сервантеса имеет онтологическое родство со средневековыми трубадурами, воспевавшими Вечную Женственность в образе Прекрасной Дамы, очерченной земными контурами конкретной женщины. И, хотя она может и не существовать во плоти, а быть только истиной и красотой, которые несут в себе женский элемент мироздания, ради нее рыцари, поэты, трубадуры каждый день ведут фантастическую войну с ветряными мельницами. Спрашивается, кому все это нужно? И сам артист, наверное, не раз задает себе подобные вопросы в тяжелые минуты разочарований и меланхолии и, поверьте, когда услышит невзначай хотя бы одно доброе слово в свой адрес, воспринимаемое им как нежное прикосновение материнской руки к своей детской доверчивой голове, то и воспрянет, и расцветет, и загорится еще более яркими огнями. Часто артист только издалека кажется высокомерным и неприступным, но его рыцарская броня - всего лишь картонные доспехи и игрушечный детский меч. Но столько силы порой встречаешь в такой незащищенности и открытости! Исходящее из глубины сердца, хоть и короткое благодарственное слово похвалы и любви, сказанное музыканту после концерта, расправляет его крылья для очередного полета, чтобы из прекрасных садов рая вновь и вновь приносить небесные откровения в этот мир и пригоршнями бросать их в сердца любящих! Музыканты, художники в высшем смысле слова - «рыцари с картонными мечами» - должны соединиться в некую общину, по подобию средневековых рыцарских орденов для того, чтобы объявить новый крестовый поход пошлости и некрасивости мира сего! Идея создания такого духовного союза принадлежит Шуману, пытавшемуся, как и все истинные романтики, построить жизнь наподобие прекрасного музыкально-поэтического произведения. Парадигмой его эстетики станет образ библейского ветхозаветного царя Давида, победившего четыре тысячи лет назад народ филистимлян. Обыгрывая эту древнюю историю в романтическом стиле, немецкий композитор, философ и писатель, ставший вождем некоего виртуального братства, тайно отождествит себя с Давидом. В это братство, именуемое «давидсбюндлерами», войдут его близкие друзья, собратья по искусству, а также вымышленные герои, главные из которых - Флорестан и Эвсебий. Библейские филистимляне в шумановском эстетическом театре явились прообразами людей, суть которых - мещанская рутина и бездарность. Но, пожалуй, самое ужасное, когда пошлостью начинает проникаться сама сфера музыки, призванной «очищать сердце и готовить его к восприятию духовных впечатлений». Царь Давид, победивший филистимлян и убивший их вождя Голиафа, своей игрой на арфе умел отгонять злого духа тоски от царя Саула. Вот где нужно искать высокое предназначенье музыки и деятельности музыканта! Он призван в мир для того, чтобы исцелять души, и может олицетворять собой как Давида, так и Орфея и Дон Кихота. В свете высшей красоты он не нуждается в оправдании своего служения. Темиржан Ержанов вполне мог бы вписаться в шумановский «Карнавал», музыкально воплотивший в себе идею «давидова братства», как новый герой более позднего века и уже измененной жизни. Рыцарь наш, облаченный не в тяжелые доспехи, а только во фрак, - легкий, изящный и пластичный, вышел на сцену. В его движениях не было ничего лишнего, только присутствовал некоторый излом…Весь облик музыканта вызывал самые добрые чувства и обезоруживал. В нем не наблюдалось никакого налета чопорности и холодного высокомерия консерваторских филистимлян, слишком серьезных и правильных, как немецкие бюргеры. На концерте я впервые увидел лицо Темиржана в фас, когда он кланялся в зал, отбросив забрало и рыцарский меч. Какой-то блаженный и немного экстатический восторг излучал он всем своим видом. Умные, ироничные, и в то же время добрые глаза; в них целая гамма живых и быстро сменяющихся впечатлений. Ощущалось, что он много перечувствовал и опыт этих многообразных переживаний был сказочно богат. Романтика - природная стихия Темиржана. Григ, Шуман - его родные братья. С первых же звуков стало понятно, что он всем своим существом живет в музыке. Можно сказать, что его руки безо всякого преувеличения подобны крыльям, а клавиши в этом контексте сродни фантастическим цветам, к которым эти крылья прикасались. Его туше при всей кажущейся хрупкости обладает удивительной крепостью и глубиной. В манере исполнения угадывался страстный темперамент, настоящий Sturm und Drang! Музыку григовского концерта нет нужды описывать, но особо хочется упомянуть об исполнении Темиржаном каденции: после ярчайшей романтической поэмы она кульминацией ворвалась в зал и забила в набат, призывая к подвигам! Концерт, который должен был бы стать значительным событием в культурной жизни Алма-Аты, прошел почти незамеченным. И хоть бы кто одно доброе слово промолвил! Консерватория, каждый год поставляющая, как отрасль промышленности, ремесленников-профессионалов как всегда пребывала в своем сером бюргерском сне. Темиржан, в противоположность им, по духу настоящий шумановский давидбюндлер. Я воспринимаю его как порывистого и огненного Флорестана, склонного к сарказму с прорывающимися иногда настроениями меланхоличного Эвсебия. С фотографии на диске с записями музыки Шумана музыкант смотрит проникающим в душу взглядом, излучающим совсем не однозначные настроения… Взор этот говорил мне о ранимости и беззащитности, но в то же время сама эта ранимость обезоруживал наблюдателя. Может быть, это редкий миг, прорвавшийся наружу и запечатлевший печать искренней юношеской грусти, быстро сменяющейся ироничными свечами карнавала, за которым романтик скрывает драму, невидимую миру. Темиржан - героический лирик, а это значит, что природе его присуще флорестано-эвсебиевское начало. По этой причине, я думаю, и Шопен в его исполнении звучал бы проникновенно. Когда прирожденный герой участвует в сражениях - что же тут необыкновенного? Но вот если лирик идет на баррикады, то в этом случае рождаются «пушки, прикрытые цветами». Тут скрыто особое, ничем неотразимое обаяние. Ведь есть что-то родственное в «пушках, прикрытых цветами» и «картонных рыцарских мечах», не правда ли? Несмотря на то, что в Темиржане угадывается мягкий и добрый, открытый детский нрав и лирическая теплота льется из сердца его, но он все же скрывает за этими свойствами силу пушек в цветах и бумажных доспехов. Как интерпретирует Темиржан музыку своего любимого композитора Шумана? На единственном диске, который мне удалось купить перед самым началом концерта, записаны «Танцы давидсбюндлеров» (что тоже очень символично!), большая соната фа-минор и «Песни раннего утра». Исполнению присуще тонкое владение шумановской капризной и нервной полифонией; мастерски вышиваются фразы в основном голосе, который ведет правая рука; при этом подголоски, исполняемые левой рукой, высвечивают, обнажают скрытые дуэты этих коротких чудесных пьес и наполняют их потрясающей мятущейся страстностью, искренним неподдельным страданием, проявившемся в особом образе меланхолической героики. Музыка Шумана - трагедия сверхчувствительной души, скрывающейся за карнавальными масками. Чувства, вызываемые у слушателя Темиржаном, когда он играет шумановские пьесы, трудно выразить словами. Наверное, то, что выходит из-под его пальцев, есть рождение прекрасного в его первозданности. Это возведение слуха к первоисточнику, а звучащая красота, как тоска по идеалу, совершенству, которого нет на земле, безусловно, трагична. Эти горечь и сладость трагедии исполнитель очень ярко дает ощутить. Особенно хочется остановить внимание на некоторых пьесах «Танцев». 4-я наполнена пронзающей сердце печалью, выраженной в главной теме, обрамленной в жесткие ритмы аккомпанемента: нежный блеск бриллианта в твердейшей оправе. Мелодия плещется в роскошных гармониях и выразительна, как речь поэта, ставшая песней без слов. 10-я пьеса, продолжающая настроение 4-й, доходит до открытого драматизма. Тема неустойчива, свободно путешествует по регистрам, из средних - в высокие; спускаясь в нижний, она становится особенно безысходной и замкнутой в самой себе. Отчаянно пытаясь вырваться ввысь, мелодия снова тонет в глубинах страдающего сердца романтика. …Соединяя в одну картину разновременные впечатления, добавлю, что прошло около года после блистательного исполнения концерта Грига и вот Темиржан снова выступает теперь уже в зале Казахконцерта. В это раз раскрылась иная сторона его музыкального таланта - он показал себя как умный и опытный концертмейстер, замечательно чувствующий вокальную партию. Вместе с Еленой Келессиди, бывшей студенткой Алма-атинской консерватории, а теперь живущей в Греции, Темиржан познакомил публику с ариями из редко исполняемых опер итальянских композиторов XIX века. Прозвучали также романсы русских композиторов - Чайковского и Рахманинова. Дуэт был великолепен. Они и внешне приковывали к себе внимание: утонченный и аристократически изысканный Темиржан и рядом с ним - эмоциональная, красивая женщина с большим редким голосом, умеющей держать себя на сцене свободно и благородно. В их исполнении романс Рахманинова «Вешние воды», знакомый до мельчайшей нотки, прозвучал на редкость свежо и словно в первый раз. Каким-то десятым чувством угадываю я в Темиржане истинного Knecht-а, в смысле бескорыстного служения музыке. Не следует забывать, что именно он привез в Алма-Ату партитуру «Маленькой торжественной мессы» Россини и мы обязаны ему первым исполнением этого произведения в Казахстане. После дуэта с Еленой Келессиди Темиржан сыграл токкату и фугу Баха ми-минор и «Венский карнавал» Шумана. Даже в такой сложной и напряженной обстановке сборного концерта, напоминавшего цыганский табор, где намного труднее сосредоточиться, чем в сольном, он был услышан. В концерте Темиржаном были исполнены два произведения Алмаса Серкебаева: концерт в стиле Шнитке с неожиданно прозвучавшей, словно интермеццо, вставкой в виде прелюдии b-moll Баха из 1-го тома «Хорошо темперированного клавира», напомнившей о каком-то светлом островке земли в космической бездне и… немного грустный, ласково щемящий сердце «Петербургский вальс». Обе вещи написаны для солирующего рояля и оркестра. Жесткая экспрессионистическая, я бы сказал, музыкальная графика XX века Темиржану также же доступна, как и чувствительная вертеровская лирико-драматическая исповедь. После концерта за кулисами в толпе журналистов и гостей Темиржан оставался верным самому себе - все та же искренность без самолюбования и быстрый удивленный детский и немного нервный взгляд, скользящий повсюду, но все замечающий…Я постоял всего лишь несколько минут в дверях и его внимательные и проникновенные глаза остановились на мне. Я подумал в тот момент, что Темиржан, имеющий полное право быть замкнутым в своем внутреннем мире и не допускать туда никого, кто мог бы нечаянно или сознательно чем-то ранить его, тем не менее, не отделял себя от людей, хотя и не очень стремился к общению с ними. Но душа музыканта, казалось, готова была вместить в себя многих…Наверное, Шуман в этом проявлении своей личности был таким же, ведь ему, как и Бетховену, было присуще острое до боли чувство человеческого братства. У первого оно выразилось в «давидсбунде», второй же в своей 9-й симфонии пропел гимн: «Обнимитесь, миллионы!» Обращаясь к Темиржану, я сказал, что хочу написать о нем очерк, но не по поводу даже сегодняшнего концерта и вообще вне всяких конкретных событий - просто есть огромное желание создать, насколько это возможно, его звучащий портрет. Темиржан назначил мне встречу на следующий день в оперном театре после генеральной репетиции предстоящего концерта, где вместе со всеми он должен был играть 1-ю часть 2-го концерта Рахманинова и повторить «Петербургский вальс». …После репетиции он выглядел немного уставшим, но угадывалось, что к нашей предстоящей беседе у него было серьезное отношение. Мы поднялись на второй этаж в один из классов, где обычно занимаются оперные певцы. По дороге я предупредил Темиржана, что не являюсь журналистом и вообще пишу эссе о русских поэтах, но недавно у меня возникла мысль поделиться впечатлениями о музыкантах, которые оставили след в моей памяти. С первых же слов диалога с Темиржаном я понял, что писать о нем не просто, он - неуловим, глубок и осторожен. Думаю, что об этом человеке нельзя, да и невозможно говорить казенным банальным языком газетных статей. Чуткий собеседник, понимающий, а главное, чувствующий тему разговора - таким он предстал передо мной совсем близко, сократив расстояние от видеокассеты с мессой Россини, где его фигура только маячила в кадре за фигурами других музыкантов, до сцены, а затем - до маленького камерного класса, в котором я увидел его лицо крупным планом и тогда уже окончательно родился портрет… Но, несмотря на свою неуловимость, Темиржан мгновенно перестроился и сам перешел на доверительный тон. Не было ни лукавой маски журналиста, ни искаженного образа героя газетных баек, состряпанных из скандальных подробностей, по большей части не существующих реально. Я думаю, что произошел серьезный диалог, в которым было о чем сказать друг другу. Я постарался вникнуть в высказанные им мысли и передать впечатление не только от того, что он говорил, но и от всего его облика. Наша беседа не имела четко выраженной направленности. Мы свободно делились наблюдениями о музыки и о жизни. Конечно, вначале речь зашла о Шумане. Темиржан с живостью в лице говорил, что немецкий композитор близок ему своей страстностью и порывистостью, «бурей и натиском». Я затронул тему о литературном стиле Шумана как музыкального публициста, поделился размышлениями о происхождении центральной идеи его эстетики - «Davidsbund»-а. Как было бы прекрасно, если бы идея этого музыкального союза воплотилась в жизнь! - вот что я сказал Темиржану и его глаза, устремленные прямо в меня, ответили, как мне показалось, долгим, но многозначительным молчанием. Подчас его реакции, невыразимые словами, могли мне сказать намного больше, чем громкая хвастливая речь иных… «Самое главное то, чего не выскажешь словами, но можно почувствовать сердцем», - как выражено в «Маленьком принце». Можно ли, например, объяснить, каким образом я угадывал в моем собеседнике Флорестана? А меня в юности друзья называли Пьеро (тоже один из персонажей шумановского «Карнавала»), о чем я не преминул сказать. Шуман один из самых близких и дорогих моему сердцу композиторов. Сама встреча с Темиржаном для меня уже становилась музыкой, в которой звучали два образа: он - Флорестан, я - Пьеро. Не нужно ничего изобретать - тайный «союз Давида» настолько же древний, как и этот мир, и те, кто имеет причастность к нему, слышат друг друга без слов. Продолжая тему о Шумане, Темиржан-Флорестан сообщил мне, что играя «Симфонические этюды», он открыл в них связь с музыкой Баха…Еще в самом начале нашего диалога я прямо сказал, что меня интересуют, прежде всего, его творчество и его взгляды на искусство, а остальное - то, чего ищут журналисты в погоне за жареными фактами, не представляет для меня никакой ценности. Темиржан, шуткой рассеивая серьезную атмосферу, с легкостью произнес, что, тем не менее, он может ответить на все вопросы. Но я завел речь о Брамсе. Темиржан убежденно высказал, что, якобы, у композитора нет ни одной проходной ноты, в то время как даже у Шопена они есть. Я тоже люблю музыку Брамса, но все же не совсем согласен с таким категоричным утверждением. Темиржану я привел иной взгляд, изложенный в романе Гессе «Степной волк»: Брамс в загробном мире влачит за собой цепи лишних звуков, содержащихся в его творениях. Конечно, это только художественная литература, и в ней подобные мысли и образы можно воспринимать лишь как выражение субъективных представлений писателя. В вечности каждому определится свое место, но «Степной волк», как, впрочем, и «Божественная комедия» - это не книги Божьего Бытия и их суд над кем-либо - только литературный суд. …С Темиржаном мне хотелось говорить о самом сокровенном и я не мог умолчать о личности Шопена, хотя и не создавшего своей эстетической системы, как Шуман и Лист, но высказавшего однажды оригинальную философскую идею о том, что звук предшествует слову. Если развивать ее дальше, то выйдет, что слово произнесенное рождается из звука, предшествующего слову, в то же время оба существуют нераздельно и одновременно. Я поинтересовался, что думает по этому поводу Темиржан…- Он, как и следовало ожидать, вслед за Шопеном признает примат звука над словом. Без сомнения, музыка - это еще не воплотившиеся слова. Ее сфера - это тайна «Ангела-Благое Молчание». В заключение, а точнее, прерывая наш бесконечный разговор, Темиржан открыл мне, что любит работать с вокалистами - звучание человеческого голоса близко ему. Многие пианисты, к сожалению, равнодушны к тому, что не относится впрямую к их инструменту, и камерная вокальная лирика их не волнует. Темиржан недавно записал шумановский вокальный цикл «Любовь поэта» с баритоном Даниэлем Цилли. И эти два слова, на мой взгляд, как нельзя лучше подходят к нему самому - они выражают помимо музыкального и еще два редких таланта, присущих ему - умение любить и быть поэтом по своему бытию.