Мигель де Сервантес Сааведра и его Рыцарь Печального Образа
С 1583 года Сервантес навсегда отдаст предпочтение гражданской службе. Но чем заниматься и на что жить? Мигель поселился в Мадриде, по которому слонялось множество таких же, как он, бывших солдат, покалеченных, нищих, не знающих, как прокормиться. Мигель давно уже подумывал о том, чтобы сделаться профессиональным литератором: его всегда тянуло к этому занятию, он постоянно упражнялся в стихосложении. Сохранилось стихотворение Сервантеса, написанное еще в конце 1568 года: на смерть третьей жены Филиппа II - 22-летней Изабеллы Валуа, и несколько других стихотворных опусов, из которых следует, что Сервантес не был большим поэтом. Однако он ставил поэзию выше всех искусств и не терял надежды когда-нибудь попасть в фавориты к этой богине. Как бы то ни было, но писательского опыта явно не хватало, и Сервантес начал с того, что стал подражать своим успешным современникам, фактически имитируя популярные жанры, такие как пасторальный и авантюрный роман. Ему впервые пришло в голову, что, может быть, он всегда хотел лишь придумывать и описывать приключения, а не участвовать в них? Возможно, потому из него не получилось героя? Первая крупная вещь Сервантеса «Галатея» вышла в свет в его родном городе Алкале в 1585 году. Гордости Сервантеса не было предела. Его издатель Блас де Роблес согласился издать роман и предложил никому не известному автору вполне приличный гонорар в 1 336 реалов. Один реал - это была серебряная монетка весом 4 грамма. На один реал, к примеру, можно было заказать отменный ужин и ночлег в гостинице, на три реала купить пару приличных башмаков. Таким образом, впервые в жизни Сервантес обзавелся приличной суммой денег. Осенью 1584 года в гостях у своего старого армейского друга Мигель познакомился с 19-летней Каталиной де Паласиос Салазар-и-Возмедиано, хорошенькой дочерью землевладельца, проживающего между Мадридом и Толедо. И вдруг решил: женюсь, пора. Если не сейчас, то когда же? Мигель давно уже не был красавцем, его рыжая борода рано начала седеть, и в глубине души Сервантес считал себя неудачником. К тому же он был фактически одноруким инвалидом - в общем, жених не слишком завидный. Однако родителям Каталины Мигель, некогда обласканный королем и доблестно сражавшийся за веру, показался вполне подходящей партией для дочери. Как следует из случайно уцелевшего брачного контракта, Каталине дали в наследство небольшой участок земли, засаженной виноградниками и оливковыми деревьями, 2 матраца, подушку, 2 лестницы, 2 кастрюли, 2 кухонных горшка, статуэтку Девы Марии из алебастра, статуэтку Девы Марии из серебра, изображение святого Франциска, распятие, 6 мер муки, 45 кур, 4 улья - в общем, добра на сумму 5 350 реалов. Первое время Мигель вздохнул с облегчением - наконец-то они заживут как люди, но не тут-то было: в 1585 году умер отец Мигеля, и Сервантесу пришлось взять на себя материальные заботы о матери и двух сестрах. Кроме того, внебрачная дочь Изабель тоже требовала расходов. Сервантес старался бодриться, на людях шутил, улыбался, но сердце грызла тоска: он неудачник. Бог невзлюбил его: успех «Галатеи» был мимолетным, пьесы, которые Сервантес стал писать для театра, и вовсе не пользовались популярностью. Тоска. Как некогда отец, Мигель снова стал искать любой заработок. Осенью 1585 года ему удалось получить место комиссара по хозяйственным заготовкам для «Непобедимой армады». Уставший, полуголодный Мигель мотался по окрестностям Севильи, собирая у жителей в качестве податей зерно, масло, вино. И это всего лишь за 12 реалов в день. Супруга Каталина отнюдь не была в восторге от подобного житья: в муже не было никакой основательности, никакой хитрости, никакого умения жить. Другой бы нажился на его месте на такой должности, но ее полоумный Мигель витал в облаках, ходил по улицам собирать подати с карманами, набитыми рукописями и стихами. Кстати, в 1595 году Сервантес даже выиграл «поэтический турнир» в Сарагосе, написав стихи по поводу канонизации святого Хиацинта. Домой пришел торжественный, сияющий и вручил жене приз - три серебряные ложки. Каталина сначала заплакала, потом стала браниться, обзывая мужа полудурком и блаженным. В который раз она пригрозила, что если он не возьмется за ум, то она уйдет от него к родителям. Но где уж Сервантесу, в основном размышляющему о новых сюжетах и рифмах, было заниматься делами, требующими такой аккуратности и трезвости, как сбор податей? С 1597 по 1603 год Мигель несколько раз оказывался в севильской тюрьме из-за допущенной небрежности в отчетах и недостаче денег. Каталина в конце концов предоставила мужа его нелепой судьбе и навсегда уехала от него. Но тут, опять-таки в тюрьме, в 1603 году Сервантес приступает к написанию главного романа своей жизни - «Дон Кихота», словно тюремные стены стимулируют его творчество. Была ли слава? Летом 1604 года Сервантес, отказавшись от должности сборщика податей, переехал в Вальядолид вслед за королем Филиппом III. Последний из Мадрида перевез сюда двор, а неисправимый Сервантес попрежнему считал, что самое лучшее место - под боком у короля. Мигель был теперь обременен большой семьей: на его иждивении две сестры Магдалена и Андреа, дочь Андреи - Констанца и собственная дочь - Изабель, перебравшаяся к отцу. Все поселились в бедной квартире на первом этаже. Прямо под ними находилась таверна, откуда вечно доносились пьяные крики и шум. В этих условиях Сервантес заканчивал первую часть своего великого романа. Мигелю, кстати, было прекрасно известно, какого мнения был о нем его успешный современник - Лопе де Вега: «Нет писателя хуже Сервантеса». Однако Сервантесу все же удалось уговорить издателя - Франсиско де Роблеса, и роман «Дон Кихот» появился в свет в январе 1605 года. Успех превзошел все ожидания издателя, а поскольку скромный автор не имел никаких ожиданий вовсе, то он просто был страшно удивлен. 
Из всех открывавшихся перед ним возможностей самым благородным Сервантес счел принять участие... в войне с турецкими пиратами и в 1570 году стал простым солдатом. Он поражал своей доблестью даже опытных воинов, а в битве при Лепанто (1571) получил четыре ранения в грудь и руку, которая навсегда осталась парализованной. Возвращаясь на родину, Сервантес и его брат Родриго попали в плен к алжирским пиратам. На берег Алжира в то время свозили тысячи захваченных турками людей. Одни становились рабами, и за малейшее неповиновение и отказ от тяжелых работ им вырывали ноздри, отрубали руки, уши; другие годами изнывали в тюрьмах, страдая от тоски, безделья и бесчеловечного обращения, ожидая выкупа, теряя надежду, а иногда и человеческий облик. Сервантес не мог терпеть несвободу, одна мысль о том, что у человека можно отнять право на веру, на честь и достоинство, была для него невыносима. Но что мог сделать закованный в цепи раб? И все же Сервантес не знал, что такое сдаться, всякая неудача побуждала его к борьбе. Однорукий - так звали его пленные - решает организовать побег. Но сначала нужно было пробудить в пленниках угасшую волю. Он отдает последние крохи одним, работает за других, завязывает общие беседы о поэзии, об истории, о минувших битвах, пишет и читает стихи, даже ставит по памяти рождественскую драму - и все это время думает о побеге. После каждой неудачной попытки (их было четыре) он берет всю вину на себя одного, зная, что за это его непременно посадят на кол. Но даже Гасан-паша, его хозяин, турецкий наместник Алжира, не мог не проникнуться уважением к Сервантесу за его нравственную силу и смелость, и в последний момент казнь всегда отменяли. То, что случается с Дон Кихотом, как замечает Роберт Грейвз, часто напоминает истории из жизни легендарного суфийского учителя Сиди Кишара, в том числе и известный эпизод с мельницами. Правда, Кишара принял за гигантов не ветряные, а водяные мельницы. Испанское слово «кихада» (от него происходит настоящее имя Дон Кихота) - того же арабского корня, что и слово «Кишар». «Свобода - это сокровище, дарованное человеку небесами; за свободу, так же как и за честь, нужно рисковать жизнью, так как высшее зло - это рабство», - напишет Сервантес позже. Когда отец, продав все имущество, прислал ему деньги, он не раздумывая выкупил на них своего брата. Через пять лет судьба, наконец, улыбнулась ему: испанские купцы собрали необходимую для выкупа сумму, и Сервантес вернулся в Испанию. Героизм, поразивший даже Гасана-пашу, не тронул чиновников Филиппа II. Боевые заслуги были забыты, семья Сервантеса окончательно разорилась. Оставив по инвалидности военную службу, он, чтобы оградить от нищеты сестер и жену, 15 лет отдал чуждому его складу и душе занятию - был сначала агентом по закупке провианта для армии в Андалузии и Гранаде, затем правительственным сборщиком недоимок с населения этих провинций. Писать удавалось урывками, печатать - ничего. Сервантеса, мягкого с голодными крестьянами и непреклонного к монастырям, утаивавшим продукты, едва не отлучили от церкви и четыре раза, в 1592, 1597, 1602 и 1605 годах, сажали в тюрьму (дважды по делу о невзысканных недоимках). Его обвиняют в растрате, и 11 лет он выплачивает долг правительству. Вытертый плащ, камзол, поражающий разнообразием пуговиц, башмаки с заплатами, зеленые чулки, заштопанные черным шелком, - его одежда красноречивее всех слов говорит, как он жил в те годы. В 1603 году Сервантес перебирается с женой в Вальядолид и обращается к литературной деятельности. Он работает неустанно, как будто торопясь высказать все то, что передумал за эти годы. «Дон Кихот», «Нравственные новеллы», «Путешествие на Парнас», «Персилес и Сигхизмунда» были написаны в двухкомнатном домике, где они жили вшестером (с родственницами) и где днем работала швейная мастерская (дамы шили костюмы для придворных), - написаны в перерывах между ведением счетов, тяжбами, случайными заработками. Нет таких чар, которые могли бы поколебать или же сломить нашу волю. Дон Кихот Нищета и неустроенность остались его спутницами до конца дней. Однако незадолго до смерти в своем последнем романе «Персилес и Сигхизмунда» он напишет удивительные слова: «...прощайте, шутки, прощай, веселое настроение духа, прощайте, друзья: я чувствую, что умираю, и у меня остается только одно желание - увидеть вас вскоре счастливыми на том свете». Не правда ли, его жизнь похожа на роман - об идальго, сохранившем веру в идеал, о рыцаре, чьи мечты не однажды разбивала действительность, но он всякий раз возвращался к ним снова и только тверже становился под ударами судьбы. Выбрав литературное поприще, он мог бы писать увеселительные пьесы и романы, которые так любила публика, и обеспечил бы себе безбедное существование. Но Сервантес увидел в литературе другую возможность. О чем же его книги? О чем, например, «Дон Кихот»? О величайшем благородстве и величайшей мудрости, с одной стороны. С другой - о странном, нелепом человеке, то и дело попадающем в глупые ситуации. Это какая-то насмешка над тем, что сердце считает правильным! Мудрость, простота, несуразности, шутки... есть в этом что-то очень дзенское или суфийское... Стоп! А не упустили ли мы чего-нибудь важного, когда читали биографию Сервантеса? Ведь он жил в Испании XVI века, а это было удивительное время. Нужно вчитаться в комическое повествование о Дон Кихоте, чтобы увидеть в нем перекличку с идеями Бруно и Коперника, Фичино и Парацельса, алхимиков и суфиев. Суфии были членами древнего духовного братства, которое появилось в Испании с приходом арабов. В их школы принимались только те, кто обладал «врожденным чувством Основной тайны». В обучении суфии использовали особые методы - например, прятали мудрость и истину под маской простодушия, глупости, парадоксов (это от них до нас дошли рассказы о Ходже Насреддине). Шутки и парадоксы ставили в тупик человека, привыкшего доверять одной логике, ломали стереотипы, и это позволяло ученику прикоснуться к иной реальности. Сервантес был хорошо знаком с этой философией, в его биографии и в «Дон Кихоте» найдется много тому подтверждений (даже истинным автором своей книги он называет мудрого Сида Ахмеда Бенинхали). Сын своего времени, Сервантес разделял идеи многих гуманистов эпохи Возрождения. Это время Бруно, Парацельса, Шекспира, Кеплера, Мирандолы и многих других ярких философов, которые вернули людям древние знания о той грани бытия, что недоступна обыденному сознанию, но дает смысл существованию человека и Вселенной. Они говорили о бесконечности миров, о Едином, о вечно трансформирующейся видимой и невидимой Вселенной, о сокровенной реальности, находящейся внутри и вне нас, об универсальных принципах и законах, о бессмертии... Я снова открыла «Дон Кихота». Сколько в нем моих закладок, отметок, надписей на полях... Ведь парадоксы Дон Кихота задевают, цепляют, сердце и ум начинают спорить: что нелепо, а что «лепо», что глупо, что нет, и так ли однозначна и прямолинейна жизнь?.. Не мог же Сервантес не писать обо всем этом! Одна из самых важных для него идей - о возвращении золотого века человечества. Именно из-за нее и гуманистов, и Сервантеса часто называли мечтателями и утопистами. Но не слишком ли просто мы судим о мудрецах? С мечтой о золотом веке они связывали идею возвращения к истокам - однако это не воспоминание о прошлом, не то, что принадлежит нашему миру, но превыше него. Мечта о золотом веке как компас, показывающий направление и цель пути. И в век железный жизнь человека должна определяться не сильными мира сего и не обстоятельствами, ибо у него есть воля и мудрость, чтобы самому выбрать, ради чего жить. «Я, должно полагать, родился под знаком Марса, так что я уже как бы по необходимости следую этим путем и буду им идти, даже если бы весь свет на меня ополчился, и убеждать меня, чтобы я не желал того, чего возжелало само небо, что велит судьба, чего требует разум и, главное, к чему устремлена собственная моя воля, это с вашей стороны напрасный труд, ибо, хотя мне известны неисчислимые трудности, с подвигом странствующего рыцаря сопряженные, известны... и безмерные блага...» - таков внутренний закон Сервантеса. Нам, странствующим рыцарям, надлежит более радеть о славе будущего века там, в небесных эфирных пространствах, ибо это слава вечная, нежели о той суетной славе, которую возможно стяжать в земном и преходящем веке и которая, как бы долго она ни длилась, непременно окончится с дольним миром, коего конец предуказан... Наш долг в лице великанов сокрушать гордыню, зависть побеждать великодушием и добросердечием, гнев - невозмутимостью и спокойствием душевным... Дон Кихот Орден странствующих рыцарей был учрежден для того, чтобы вернуть золотой век на землю. Рыцари не просто хранили веру в него - они хранили ему верность в те времена, в которые им выпало жить. А как это происходило... Лучший пример тому - жизнь самого Сервантеса. «Я горячо люблю вас, - упавшим голосом сказал Дон Кихот. - Это самый трудный рыцарский подвиг - увидеть человеческие лица под масками... но я увижу, увижу! Я поднимусь выше». Благодарим Вас, сеньор! Вы сотню раз могли бросить свое перо - слишком много обид и несправедливостей мы причинили Вам. Сотню раз Вы могли устать, опустить руки. Но если не сделали ни того, ни другого, значит, Вы действительно видели наши человеческие лица и всегда обращались к лучшему в нас, веря, что когда-нибудь мы Вас услышим - услышим, что нельзя принимать мир таким, каков он есть. И поэтому оставили нам свои книги. А чтобы мы не усомнились - и свою жизнь. Вперед, только вперед! Подвиг за подвигом - вот и не узнать мир. Дон Кихот «Сражаясь неустанно... доживем мы... до золотого века. Обман, коварство и лукавство не посмеют примешиваться к правде и откровенности. Мир, дружба и согласие воцарятся на всем свете. Справедливость уничтожит корысть и пристрастие. Вперед, только вперед! Подвиг за подвигом - вот и не узнать мир». Анна Кривошеина Журнал "Новый Акрополь" О романе "Дон Кихот" 
ДОН КИХОТ «Каждый человек есть немножко Дон Кихот» В.Г.Белинский «Вот это книга! - восклицал Маяковский, вспоминая свои детские впечатления от «Дон Кихота». - Сделал деревянный меч и латы, разил окружающее». А это Генрих Гейне: «Сердце моё готово было разорваться, когда я читал о том, как благородный рыцарь, оглушённый и весь смятый, лежал на земле и, не поднимая забрала, словно из могилы, говорил победителю слабым умирающим голосом: «Дульсинея Тобосская - самая прекрасная женщина в мире, а я самый несчастный рыцарь на свете, но моё бессилие не должно поколебать эту истину». ДОН КИХОТ - герой романа великого испанского писателя Мигеля де Сервантеса Сааведры (1547-1616) «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» (первый том - 1605 г., второй - 1615 г.); он же - Рыцарь Печального Образа; он же - Рыцарь Львов; он же - идальго, обедневший дворянин Алонсо Кихана по прозвищу Добрый. Немолодой идальго Алонсо Кихана, житель некоего села в захолустной испанской провинции Ла Манча, начитавшись рыцарских романов, воображает себя странствующим рыцарем и отправляется на поиски приключений. Старой кляче он даёт звучное имя Росинант, себя называет Дон Кихотом Ламанчским, а крестьянку Альдонсу Лоренсо объявляет своей прекрасной дамой Дульсинеей Тобосской. В оруженосцы идальго берёт хлебопашца Санчо Пансу и в первой части романа совершает два выезда: принимает постоялый двор за замок, нападает на ветряные мельницы и стада баранов, в которых видит злых великанов и волшебников. Родня и окружающие принимают Дон Кихота за сумасшедшего, на его долю достаются побои и унижения, которые сам он считает обычными злоключениями странствующего рыцаря. Третий выезд Дон Кихота описан во второй, более драматичной и горькой части романа, которая заканчивается избавлением от безумия и смертью Алонсо Киханы Доброго. Создатели «Робинзона Крузо» или «Путешествий Гулливера» и представить себе не могли, что со временем их книги перекочуют из рук взрослых читателей к детям. Похожая судьба и у романа Сервантеса. Так уж сложилось, что обычно с «Дон Кихотом» знакомятся в детстве. Взрослые же возвращаются к Сервантесу (если возвращаются) вместе с детьми. Припоминая «джентльменский набор» детской литературы, родители неожиданно обнаруживают, что «Дон Кихот» не просто книжка из далекого детства, а два солидных тома; не краткая повесть о безумном рыцаре, а многоплановая трагикомическая эпопея, достойная самого зрелого ума. Мнение человечества В 2002 году, подводя итоги ушедшего тысячелетия, Нобелевский комитет собрал авторитетное жюри, в которое вошли сто известных писателей из пятидесяти четырёх стран мира. Их попросили определить лучшее произведение мировой литературы. «Книгой всех времён и народов» был назван «Дон Кихот». В прошлом году Испания и весь мир отметили четырёхсотлетие первой публикации романа Сервантеса. 23 апреля, в день смерти Сервантеса, во многих странах, в том числе и в России, в переполненных залах множество людей, сменяя друг друга, двое суток беспрерывно читали на разных языках эту трагикомическую эпопею от первой строчки пролога: «Досужий читатель! Ты и без клятвы можешь поверить, как хотелось бы мне, чтобы эта книга, плод моего разумения» - до завершающей авторской росписи-вздоха «Vale». Никакая другая книга не читается хором всем миром. Автор и его герой Судьба автора романа о Дон Кихоте непроста и драматична. Сервантес - герой битвы при Лепанто, инвалид (рука после ранения висела плетью), узник алжирского плена, нищий и бесправный ветеран, униженный ложным обвинением в растрате и позорным пребыванием в долговой тюрьме. Именно в темнице начал он писать роман о Дон Кихоте. Сервантесу в то время было пятьдесят с лишним лет, фактически - он ровесник своего героя, но в то же время именует себя то его отцом, то отчимом. На самом деле они - «близнецы-братья». Вот мнение одного из самых авторитетных в нашей стране сервантесоведов Всеволода Евгеньевича Багно: «Ирония многослойна. Горький слой причастности автора, как бы уклоняющегося от отцовства, к судьбе сына едва ли не самый заметный. Мог ли Сервантес не сознавать, что жизнь Алонсо Кихано Доброго слишком напоминает его собственную биографию, биографию гуманиста, воина, не умевшего подстраиваться под житейское кредо окружающих, стремившегося «всем делать добро и никому не делать зла» и в награду получавшего насмешки меценатов, презрение собратьев по перу, щелчки по служебной линии и кусок чёрствого хлеба в старости?» (Багно В.Е. Дорогами «Дон Кихота». - М.: Книга, 1988. - С. 26). Образ О внешности Дон Кихота Сервантес сообщает скупо и только в самом начале книги: «Было нашему идальго лет под пятьдесят; крепкого сложения, тощий телом и худощавый лицом». В своё время Александр Дюма так описал дАртаньяна: «Представьте себе Дон Кихота в восемнадцать лет» Словом, чтобы увидеть Дон Кихота, вообразите себе дАртаньяна пятидесяти лет, который устал от странствий и приключений, но всё ещё готов вступить в бой. К данному эскизу придётся добавить все те шишки и тумаки, которые судьба уготовила идальго в его странствиях: частый голод и отсутствие тёплого ночлега, сломанные рёбра, выбитые зубы, помятые бока, нелепость рыцарской амуниции. Роман-пародия Общеизвестно, что Сервантес задумал своё произведение как пародию на рыцарские романы, которые во времена позднего Возрождения были весьма популярны. На последней странице, прощаясь с читателем, Сервантес подтверждает, что у него «иного желания не было, кроме того, чтобы внушить людям отвращение к вымышленным и нелепым историям, описываемым в рыцарских романах». Как взыскательный читатель и просто здравомыслящий человек, он не мог мириться с потоком низкопробной литературы, наводнявшей книжный рынок. Правда, не все рыцарские романы были так уж безнадёжно плохи. К числу произведений, обладавших несомненными художественными достоинствами, Сервантес относил романы «Амадис Галльский», «Пальмерин Английский», «Дон Бельянис Греческий», «Тирант Белый». Он даже назвал их в числе книг, которые в «Дон Кихоте» священник и цирюльник решили не предавать огню, когда приговорили к сожжению библиотеку спятившего рыцаря. (На русском языке рыцарский роман сэра Томаса Мэлори «Смерть Артура» и - с недавних пор - «Тирант Белый» Жуанота Мартуреля и Марти Жуана де Галбы выходили в серии «Литературные памятники» издательства «Наука».) Однако множество романов, жадно поглощаемых неразборчивыми читателями, действительно достойно было самого решительного осуждения. Менее чем за сто лет до выхода первой части «Дон Кихота» в Испании было издано около ста двадцати рыцарских романов. На протяжении всего XVI века на фоне растущей популярности рыцарских романов набирало силу и противодействие им со стороны мыслителей того времени. Задолго до Сервантеса испанский гуманист Хуан Луис Вивес отмечал вредное влияние на юношество романов, в которых проповедовался культ грубой силы, заносчивость и сомнительная мораль. Самым популярным во времена Сервантеса был испанский роман неизвестного автора начала XIV века «Четыре книги весьма могучего и весьма добродетельного рыцаря Амадиса Галльского», изданный в Сарагосе в 1508 году в редакции Гарсиа Родригеса де Монтальво. Главный герой романа - сын короля Галльского. Дама его сердца - принцесса Ориана. В её честь Амадис совершает подвиги: сражается с великанами и чудовищами. Роман породил множество продолжений о сыне рыцаря, его племяннике, внуке С первых страниц «Дон Кихот» разворачивается как пародия на рыцарский роман. Пародийность проявляется во всём: в структуре романа, в образах главных героев - рыцаря, его оруженосца, коня и прекрасной дамы. Это становится очевидным уже в сонетах, которыми Сервантес открывает роман, посмеиваясь над обычаем многих авторов предварять книги высокопарными посвящениями. В этих сонетах Амадис Галльский, Неистовый Роланд и ряд других рыцарей восхваляют Дон Кихота; Ориана, возлюбленная Амадиса, выражает восхищение добродетелью Дульсинеи; Гандалин, оруженосец Амадиса, шлёт привет Санчо Пансе; и, наконец, Бабьека - конь Сида - в заключительном сонете ведёт диалог с Росинантом, конём Дон Кихота. Читатель постоянно сталкивается с традиционными чертами и ситуациями рыцарского романа, но - перенесёнными в Испанию начала XVII века и лишёнными возвышенности. Если у других авторов в роли героя всегда выступал знатный красавец-рыцарь, то у Сервантеса это место занимает полный его антипод - захудалый идальго, всё имущество которого заключается в «фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке». Сервантес обыгрывал в своём повествовании не только общую схему и традиционных героев рыцарского романа (очаровательные принцессы, великаны и карлики, странствующие рыцари и проч.), но и отдельные эпизоды популярных книг. Так, находясь в горах Сьерры-Морены, Дон Кихот решил подражать самому Амадису Галльскому, который, по его словам, был «путеводною звездою, ярким светилом, солнцем отважных и влюблённых рыцарей». Некогда отвергнутый принцессой Орианой Амадис наложил на себя покаяние и, приняв имя Мрачного Красавца, удалился в горы. Дон Кихота никто не отвергал, однако, оказавшись среди скал, он вознамерился повторить поступок Амадиса и, обращаясь к Санчо Пансе, сказал: «Сейчас я разорву на себе одежды, разбросаю доспехи, стану биться головой о скалы» На что добродушный Санчо, не читавший рыцарских романов, заметил: «Ради самого Христа, смотрите, ваша милость, поберегите вы свою голову, а то ещё нападёте на такую скалу и на такой выступ, что с первого же раза вся эта возня с покаянием кончится». Прототип Вопрос, был ли у Дон Кихота реальный прототип, интересовал ещё современников Сервантеса. Сам автор, герои рыцарских романов - в той или иной мере прообразы Дон Кихота. В XVIII веке английский писатель Даниэль Дефо, создатель «Робинзона Крузо», считал, что в образе Дон Кихота Сервантес запечатлел злополучного командующего Непобедимой армадой, посланной покорить Англию и потерпевшей полное фиаско, - герцога Медину-Сидония. Есть и другие версии. Современные исследователи полагают, что существовал непосредственный прототип - родственник жены Сервантеса Алонсо Кихада, житель Эскивиаса, о котором было известно, что он являлся страстным поклонником рыцарских романов и впоследствии стал августинским монахом. В целом же образ Дон Кихота настолько сложен, противоречив, рельефен, что можно с уверенностью считать его собирательным. День рождения Рукопись первой части «Дон Кихота» Сервантес передал печатнику летом 1604 года. Книга 57-летнего автора вышла в Мадриде в январе 1605 года примерным тиражом 1500-1750 экземпляров. Издание книги взял на себя книгопродавец Франсиско де Роблес. Не слишком веря в успех романа у читателей, он выпустил его в свет на бумаге весьма невысокого качества; книга была набрана со множеством типографских ошибок и опечаток старым сбитым шрифтом. До наших дней дошло только восемь экземпляров первого издания. Это объясняется тем, что значительная часть тиража была отправлена испанскими книготорговцами в Америку. Успех книги был колоссальным. В первый же год вышло шесть тиражей. Рассказывают такой случай: однажды испанский король Филипп III увидел с балкона дворца студента, читавшего на ходу книгу и громко смеявшегося; король предположил, что студент либо сошёл с ума, либо читает «Дон Кихота». Придворные поспешили выяснить это и удостоверились, что студент действительно читал роман Сервантеса. Вторая часть «Дон Кихота» была написана в 1613 году и появилась в продаже в ноябре 1615-го. Но ей предшествовал подложный второй том «Дон Кихота» некоего Алонсо Фернандеса Авельянеды, вышедший в свет летом или осенью 1614 года. Кем был автор этой фальшивки, скрывшийся под псевдонимом, до сих пор остаётся невыясненным, несмотря на ряд высказанных более или менее веских гипотез. С подложным «Дон Кихотом» можно ознакомиться в издании: Сервантес М., де. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский: С прибавлением «Лжедонкихота» Авельянеды: В 2 кн.: По изд. «Academia» 1929-1932 гг. / Под. ред. Б.А.Кржевского, А.А.Смирнова. - М.: Наука, 2003. - (Лит. памятники). Русские переводы «Дон Кихот» переведён почти на все языки мира, в том числе и на русский. Считается, что поэт Василий Тредиаковский (1703-1769) впервые в российской словесности упомянул Дон Кихота и Санчо Пансу в трактате об орфографии, заметив, что беседы рыцаря и его стремянного могут служить образцом «натурального» разговора. Тредиаковский читал «Дон Кихота» по-французски. В ту пору русский текст романа ещё не появился. Первый русский перевод (с французского), выполненный неизвестным переводчиком, был издан в 1769 году. «История о славном ла-манхском Рыцаре Дон Кишоте» сразу же получила широкое признание. Вскоре последовали многочисленные вольные переводы и пересказы романа, которые давали весьма приблизительное представление об испанском оригинале. Среди первых переводчиков был В.А.Жуковский, в собственном прозаическом переводе выпустивший переделку романа Сервантеса французским писателем Флорианом (в 6 томах, 1804-1806). Так что любознательная российская публика познакомилась с «Дон Кихотом» намного раньше, чем появился первый перевод с языка оригинала (в 1838 году), принадлежавший перу переводчика К.Массальского. Сегодня одним из лучших считается перевод Н.М.Любимова, относящийся к 1951 году. В 2003 году издательство «Вита Нова» выпустило прекрасное издание «Дон Кихота» в переводе Н.М.Любимова с полным циклом ксилографических иллюстраций, выполненных по рисункам Гюстава Доре. Текст снабжён комментариями и статьёй, специально написанными для этого издания В.Е.Багно. Книги Сервантеса теперь не дефицит. Однако его полного собрания сочинений (далеко не полное, в 5 томах, вышло в 1961 году) на русском языке до сих пор нет. Символика имён Сразу после выхода в свет первой части романа имена его героев были у всех на устах. Автор дал имена героям не случайно. Чтобы в этом убедиться, достаточно вспомнить, что Дон Кихот несколько дней выбирал имя для своего коня и неделю - для самого себя. Как пишет Сервантес, имя было «приятное для слуха, изысканное и глубокомысленное, как и все ранее придуманные им имена». На протяжении романа имя героя меняется. Алонсо Кихана, с которым мы знакомимся на первых страницах книги, был человеком обычным, с одной только особенностью - он был Добрым. Его фамилия, как отмечают исследователи, сходна с греческим «kixano», что означает «достигать, добиваться, находить». Современники Сервантеса при виде имени его героя имели в виду также «челюсть» и «пирог с сыром», что не добавляло нашему рыцарю мужественности и героизма. Помимо этого, Кихот - от исп. guijote - набедренник, часть рыцарских доспехов. Позже он стал называться доном. Дон в Испании - приставка, подчёркивающая почтительное отношение к лицу, к которому обращаются. Она же указывает на дворянский титул. И ещё так обычно обращались к тем, кто подтвердил свою учёность степенью бакалавра. И действительно, как нам поведал Сервантес, Дон Кихот Ламанчский был весьма начитан и знал немало. Попытавшись применить в жизни то, что усвоил из книг, он удостоился столь для него желанного титула рыцаря, на первых порах - из-за несчастного вида - всего лишь Рыцаря Печального Образа. Наибольших высот он достиг в воображаемой битве со львом и стал Рыцарем Львов. Его оруженосец на протяжении всего романа остаётся Санчо, даже когда воображение возвышает его до поста губернатора «острова Баратария». Имя Санчо, весьма распространённое в Испании, имеет примерно те же ассоциации, что Иван в русской фольклорной традиции. «Панса» в переводе с испанского - «брюхо». Благородное и звучное имя своему коню Дон Кихот выбирал долго, роясь в памяти и напрягая воображение. «Остроумное изобретение! - полагает автор одного из последних жизнеописаний Сервантеса А.Б.Красноглазов. - Испанское rocinante - сложное слово, состоящее из rocin - кляча и ante - перед, прежде, впереди, что вместе означает нечто, бывшее когда-то клячей, или кляча, идущая впереди всех остальных - первая из кляч». Таким образом, имена основных персонажей романа означают: благородный Набедренник на кляче из кляч с оруженосцем Санчо Брюхо. Суждения Казалось бы, Дон Кихот с его комичным идеализмом вообще не должен вписываться в наше прагматичное, лишённое какой-либо сентиментальности время. Он считает своим долгом помогать страждущим. Избитый и поверженный теми, кому хотел прийти на помощь, он поднимается, вновь садится на своего тощего коня и вновь отправляется в путь - помогать всем, кто, как он считает, нуждается в его участии. О себе он думает меньше всего, его мысли и дела направлены на бескорыстную помощь людям И вот уже четыре столетия подряд человечество пытается разобраться, кто же такой Дон Кихот - мудрец или безумец? С первых дней своего существования и по сей день роман Сервантеса порождает диаметрально противоположные суждения и трактовки. Написаны тысячи страниц. Появляются всё новые и новые книги и статьи. Развивается специальная область филологии - сервантистика. В Москве и ещё в сорока трёх городах мира работают отделения Института Сервантеса. Психологи исследуют человеческий тип интуитивно-логического экстраверта, каковым, с их точки зрения, является Дон Кихот. Философы выстраивают на материале романа сложные мировоззренческие конструкции. «Все варианты прочтения «Дон Кихота», возникавшие на протяжении его четырёхвековой жизни в истории культуры, так или иначе тяготеют к двум противоположным подходам: один акцентирует сугубо комическую сторону похождений и бесед Дон Кихота и Санчо Пансы, другой основан на представлении о том, что за внешним комизмом разнообразных ситуаций, в которых оказывается знаменитая пара сервантесовских героев, за авторской иронией и пародией на рыцарские романы скрывается серьёзное, если не трагическое содержание, побуждающее читателя не столько смеяться над Рыцарем Печального образа, сколько сострадать ему» (Пискунова С.И. Истоки и смысл смеха Сервантеса // Вопросы литературы. - 1995. - № 2. - С. 143-169). С течением времени оценки романа Сервантеса и образа Дон Кихота менялись. Первые толкователи видели в Дон Кихоте чисто комический персонаж, пародию на рыцарский идеал, призванную отвадить читателей от чрезмерного увлечения рыцарскими романами. В XVII-XVIII вв. в герое Сервантеса видели тип хотя и симпатичный, но отрицательный. Для эпохи Просвещения Дон Кихот - герой, который пытается внедрить в мир социальную справедливость с помощью заведомо негодных средств. Переворот во взглядах на «Дон Кихота» совершили немецкие романтики. Для Новалиса и Ф.Шлегеля главное в нём - проявление двух жизненных сил: поэзии, представленной Дон Кихотом, и прозы, интересы которой защищает Санчо Панса. По Ф.Шеллингу, Сервантес создал из материала своего времени историю Дон Кихота, который, как и Санчо, носит черты мифологической личности. С точки зрения Г.Гейне, Сервантес, «сам того ясно не осознавая, написал величайшую сатиру на человеческую восторженность». В.Г.Белинский, акцентируя реалистичность романа, историческую конкретность и типичность его образов, замечал: «Каждый человек есть немножко Дон Кихот; но более всего бывают Дон Кихотами люди с пламенным воображением, любящею душою, благородным сердцем, даже сильною волею и с умом, но без рассудка и такта действительности». Н.В.Гоголь, следуя примеру Сервантеса, решил написать «Мёртвые души», «малую эпопею», как он определил свой жанр, и главным героем этой эпопеи сделал странствующего Рыцаря Стяжательства. В статье И.С.Тургенева «Гамлет и Дон Кихот» (1860) герой Сервантеса впервые осмыслен как борец. Тургенев считает самопожертвование и деятельность его главными свойствами. «Что выражает собой Дон Кихот? - Веру, прежде всего; веру в нечто вечное, незыблемое, в истину. <> «Дон Кихот» весь проникнут преданностью идеалу, для которого он готов подвергаться всем возможным лишениям, жертвовать жизнью. Самую жизнь он ценит настолько, насколько она может служить средством к воплощению идеала, к водворению истины и справедливости на земле. Жить для себя, заботиться о себе Дон Кихот счёл бы постыдным. Он весь живёт (если можно так выразиться) вне себя, для других, для своих братьев, для противодействия враждебным человечеству силам - волшебникам, то есть притеснителям». Публицистичность в толковании классического образа вообще свойственна русской традиции. Для Ф.М.Достоевского в образе Дон Кихота на первый план выходит сомнение, почти поколебавшее его веру: «Самый фантастический из людей, до помешательства уверовавший в самую фантастическую мечту, какую лишь можно вообразить, вдруг впадает в сомнение и недоумение» Крупнейший немецкий писатель ХХ века Томас Манн в эссе «Путешествие по морю с Дон Кихотом» (1934) делает ряд тонких наблюдений над образом. «Конечно, Дон-Кихот безрассуден, - пишет Т.Манн, - увлечение рыцарскими романами сделало его таким; но этот являющийся анахронизмом конёк в то же время служит источником такого подлинного благородства, чистоты, такого изящества, такого внушающего искреннюю симпатию и глубокое уважение достоинства всего его облика, и физического, и духовного, что к смеху, вызываемому его «печальной», его гротескной фигурой, неизменно примешиваются удивление и почтение, и каждый, кто встречается с ним, ощущает, недоумевая, искреннее влечение к жалкому и вместе с тем величественному, в одном пункте свихнувшемуся, но во всём остальном безупречному дворянину». По-особому подходят к Дон Кихоту испанские критики и писатели. По мнению Хосе Ортеги-и-Гассета, «мимолётные прозрения о нём осенили умы иностранцев: Шеллинга, Гейне, Тургенева Откровения скупые и неполноценные. «Дон Кихот» был для них вызывающей восхищение диковиной; не был тем, чем он является для нас - проблемой судьбы». Мигель де Унамуно в эссе «Путь ко гробу Дон Кихота» (1906) воспевает в нём испанского Христа, его трагический энтузиазм одиночки, заранее обречённого на поражение, а «кихотизм» описывает как национальный вариант христианства. «Этот Герой - сын милосердных своих дел, вдохновляемый бессмертной своей любовью ко всему человечеству и, прежде всего, к тому, кто рядом. Рыцарь, чьё слово никогда не расходится с делом, а самое главное, он всегда действует и не боится показаться смешным в своей борьбе за справедливость, в стремлении сделать мир лучше. Он гонит прочь страх, чтобы тот не мешал ему правильно видеть и слышать. И если видит он великанов, то это именно великаны, а никакие не мельницы». Одним из самых тонких критиков и ценителей «Дон Кихота» был Хорхе Луис Борхес. Из-под его пера вышли «Притча о Сервантесе и Дон Кихоте» и «Скрытая магия в "Дон Кихоте"». В «Притче» мы читаем: «Наскучив своей Испанией, старый солдат короля тешился безмерными пространствами Ариосто, лунной долиной, где пребывает время, растраченное в пустых снах, и золотым истуканом Магомета, который похитил Ринальд Монтальванский. Беззлобно подшучивая над собой, он выдумал легковерного человека, сбитого с толку чтением небылиц и пустившегося искать подвигов и чудес в прозаических местах с названиями Монтьель и Тобосо. Побеждённый реальностью и Испанией, Дон Кихот скончался в родной деревушке в 1614-м. Ненадолго пережил его и Мигель де Сервантес. Для обоих, сновидца и его сна, вся суть сюжета была в противопоставлении двух миров: вымышленного мира рыцарских романов и повседневного, заурядного мира семнадцатого столетия. Они не подозревали, что века сгладят в итоге это различие, не подозревали, что и Ламанча, и Монтьель, и тощая фигура странствующего рыцаря станут для будущих поколений такой же поэзией, как плавания Синдбада или безмерные пространства Ариосто. Ибо литература начинается мифом и заканчивается им» (Борхес Х.Л. Притча о Сервантесе и Дон Кихоте // Борхес Х.Л. Сочинения: В 3 т: Пер. с исп. - Рига: Полярис, 1994. - Т. 2. - С. 181). «Донкихотство» Главным итогом освоения многими поколениями читателей романа Сервантеса явилось такое культурное явление, как «донкихотство». Термин «донкихотство» с каждой новой эпохой наполнялся новым содержанием: одни акцентировали уничижительное значение слова, другие подчёркивали высокий смысл «донкихотства». По мнению учёных, глагол «донкишотствовать» в значении «сумасбродствовать» введён в русский обиход ещё Державиным в посвящённой Екатерине Великой «Оде к Фелице»:Не слишком любишь маскарады, А в клоб не ступишь и ногой; Храня обычаи, обряды, Не донкишотствуешь собой. «если положить на весы стремление Дон Кихота приносить людям пользу, делать добро - и нелепость его поступков, реальный вред, который он приносит окружающим, то перевешивает и перевесило - это доказали десятки миллионов читателей - первое. Сервантесоведы со знанием дела доказывают, что писатель не собирался создавать такой образ, который составил основу «высокой» линии донкихотства. Однако их попытки убедить читателей придерживаться в этом вопросе объективной истины, пожалуй что, обречены на провал. Эти попытки - не что иное, как донкихотство, в ином, впрочем, оттенке своего значения. Человечеству был необходим миф о Дон Кихоте, необходим был образ, призванный нести в духовной культуре именно эту функцию, и он будет нести эту функцию, ибо из всех великих мировых образов именно Дон Кихот наиболее для неё подходит» (Багно В.Е. Дорогами «Дон Кихота». - М.: Книга, 1988. - С. 436). Дон Кихот давно встал в ряд «вечных образов», зажил «самостоятельной» от своего создателя жизнью. Литературных «дон кихотов» много. Дон Кихот - герой комедии Генри Филдинга «Дон Кихот в Англии» (1734); черты донкихотства есть в мистере Пиквике из «Записок Пиквикского клуба» (1836) Чарльза Диккенса, в князе Мышкине из «Идиота» Ф.М.Достоевского, в «Тартарене из Тараскона» (1872) А.Доде. «Дон Кихотом в юбке» называют героиню романа Г.Флобера «Госпожа Бовари» (1856). Есть черты знаменитого рыцаря в образах Мастера и Иешуа из булгаковского романа «Мастер и Маргарита. А тем, кто читал «Чевенгур» А.П.Платонова, Дон Кихота напомнит образ командира отряда полевых большевиков имени Розы Люксембург Степана Ефремовича Копенкина. Воплощения в искусстве Пророческие слова произносит Дон Кихот во второй главе первой книги: «Счастливо будет то время когда, наконец, увидят свет мои деяния, достойные быть запечатлёнными в бронзе, высеченными из мрамора и изображёнными на полотне на память грядущим поколениям». Образ Дон Кихота имел множество воплощений в разных видах искусства. Иллюстрации Роман Сервантеса иллюстрировали многие художники. Начальной вехой в истории иллюстрирования «Дон Кихота» исследователи считают английское издание 1738 года с изящными гравюрами английского художника Джона Вандербанка (John Vanderbank, 1694-1739). Тони Жоанно (Jouannot, 1803-1853), французский рисовальщик, гравёр и живописец настолько был увлечён романом Сервантеса, что создал к нему 800 рисунков. Каждую фразу романа проиллюстрировал испанец Х.Аранда, он работал над «Дон Кихотом» более сорока лет. Гюстав Доре изучил роман во всех нюансах и подробностях. Он даже предпринял продолжительное путешествие по дорогам Испании, зарисовывая в альбом все свои впечатления. Известно более трёхсот его иллюстраций к роману. В России наиболее заметный след в иллюстрировании эпопеи Сервантеса оставили Кукрыниксы, К.И.Рудаков (1891-1949), П.А.Шиллинговский (1881-1942), Ф.Д.Константинов (1910-1997), Н.И.Пискарёв (1892-1959), С.Г.Бродский (1923-1982) и другие. Живопись Образы Дон Кихота и его верного оруженосца вдохновляли самых разных художников. Многие испанские мастера старались воплотить в искусстве своего национального литературного героя. Франсиско Гойя (1746-1828) начал работу над образом странствующего рыцаря как иллюстратор, однако от этого замысла сохранился всего один офорт. Знаменитый рисунок Пабло Пикассо сделался хрестоматийным. Изображали Дон Кихота Сальвадор Дали и Игнасио Сулоага. Один из самых популярных «портретов» Дон Кихота - картина известного французского живописца Оноре Домье (1851). Не остались равнодушными к герою Сервантеса и великие русские художники. Дон Кихота рисовали И.Репин, В.Серов (акварель и карандашный эскиз). Многие мастера XX века пытались по-новому осмыслить этот многозначный образ. Например, у российского художника Анатолия Зверева Дон Кихот неловок, хрупок, призрачен. Зрелища Кино, театр, музыкальная сцена не меньше, чем изобразительное искусство, дали разнообразных интерпретаций романа Сервантеса. Среди музыкантов, вдохновлённых образом Дон Кихота, были А.Сальери, Д.Ристори, И.Труффи, Н.Пиччини, Ф.Мендельсон, А.Рубинштейн, Р.Штраус, джазовые композиторы, авторы мюзиклов. Любители танцевального искусства, конечно же, знакомы с балетом «Дон Кихот» Людвига Фёдоровича Минкуса, чеха по происхождению, который приехал в Россию в конце XIX века. Первая постановка балета состоялась в 1869 году в Москве на сцене Большого театра. Автором либретто и постановщиком спектакля был выдающийся балетмейстер М.П.Петипа. С XVIII-го века Дон Кихот - на оперной сцене (оперы на этот сюжет написали Д.Ристори, Д.Паизиелло, Н.Пиччини, А.Сальери). В 1910 году была поставлена опера «Дон Кихот» Ж.Массне, главную партию в которой исполнил Ф.И.Шаляпин. Он же сыграл «драматического» Дон Кихота во французском фильме режиссёра Г.Пабста (1933). В отечественном кинематографе экранизация романа была осуществлена в 1957 году режиссёром Г.М.Козинцевым по сценарию Е.Л.Шварца (Дон Кихота сыграл Н.К.Черкасов, Санчо - Ю.В.Толубеев). «Продолжаю читать «Дон Кихота», - находим мы в дневниках Е.Л.Шварца, - и прелесть путешествия по дорогам, постоялые дворы, костры понемногу отогревают насторожившееся моё внимание. Притаившуюся мою впечатлительность. Особенно тронула сцена у пастухов, где Дон Кихота принимают и угощают» (Шварц Е.Л. Живу беспокойно: Из дневников. - Л.: Сов. писатель, 1990. - С. 407-415). Первая инсценировка в русском театре была поставлена в 1847 году (это была комедия-водевиль, автор - П.А.Каратыгин). И в XX веке тема «Дон Кихота» привлекала внимание драматургов. В 1920-х годах инсценировки романа были созданы Г.И.Чулковым, А.В.Луначарским (пьеса «Освобождённый Дон Кихот», 1921). Во Московском Художественном театре над образом Дон Кихота работал Михаил Чехов (им же была сделана инсценировка). Однако спектакль осуществлён не был. (В 1986 году был опубликован «Дневник о Кихоте» М.Чехова. См.: Чехов М. Литературное наследие: В 2 т. - М.: Искусство, 1986.) Одним из самых значительных явлений в театральной истории сервантесовского героя стала пьеса М.А.Булгакова «Дон Кихот» (1938), написанная по просьбе вахтанговцев. При жизни Булгакова пьеса не ставилась и не публиковалась (см.: Булгаков М.А. Пьесы. - М.: Искусство, 1962). Впервые булгаковский «Дон Кихот» был поставлен не Театром им. Е.Б.Вахтангова, а Театром им. А.Н.Островского в Кинешме (режиссер А.Ларионов) 27 апреля 1940 года, через полтора месяца после смерти драматурга, скончавшегося 10 марта. Русский театр драмы в Петрозаводске поставил пьесу в конце января 1941 года (режиссёр Н.Берсенев). Примерно тогда же состоялась премьера пьесы в Ленинградском театре им. Пушкина; роль Дон Кихота, как позднее и в фильме Г.М.Козинцева, сыграл Н.К.Черкасов. А вот «вахтанговский» спектакль появился лишь 8 апреля 1941 года. В роли Дон Кихота выступил Р.Н.Симонов. М.А.Булгаков очень любил роман Сервантеса и даже выучил испанский язык, чтобы читать его в подлиннике. 25 июля 1938 года он написал Е.С.Булгаковой письмо по-испански: «Пишу тебе по-испански, для того, во-первых, чтобы ты убедилась, насколько усердно я занимаюсь изучением царя испанских писателей, и, во-вторых, для проверки - не слишком ли ты позабыла в Лебедяни чудесный язык, на котором писал и говорил Михаил Сервантес». Булгаков не случайно превратил Мигеля в Михаила, подчеркнув таким образом своё духовное родство с испанским писателем, которого тоже не баловала судьба. В 1960-е широкой популярностью в Америке и Европе пользовался мюзикл М.Ли «Человек из Ламанчи» (премьера - 1966, экранизация - 1972). Мюзикл идёт по сей день в Театре Российской армии (в роли Дон Кихота - девяностолетний В.М.Зельдин). Памятники Дон Кихоту В Мадриде на площади Испании находится памятник Сервантесу (скульптор К.Валери, 1920-е гг.). Перед сидящим в задумчивости писателем - бронзовые статуи Дон Кихота и верного Санчо Пансы, бессмертные символы испанского духа. Есть памятники Дон Кихоту и в других городах мира, например, в Брюсселе и российском городе Омске. Музей Дон Кихота В 2002 году в испанском городе Сьюдад-Реаль открылся Музей Дон Кихота. Сьюдад-Реаль находится в самом сердце Ла Манчи, по просторам которой Сервантес отправил странствовать своих героев. Для музея был переоборудован двухэтажный особняк. Кстати, именно в Сьюдад-Реаль с недавних пор установлен весьма редкий памятник - бронзовый Санчо Панса, которого скульптор запечатлел вместе с его любимым ослом. В коллекции музея собрано более трёх тысяч изданий «Дон Кихота» на десятках языков мира, а в одном из залов реконструирована старинная типография, подобная той, в которой впервые был напечатан бессмертный роман. По замыслу создателей музея, его экспонаты должны побуждать посетителей к чтению книги, которую в Испании называют «нашей Библией». Есть в Испании и дом-музей Дульсинеи, расположенный в городке Тобосо под Мадридом. Создавая его, местные власти отдали дань благодарности Сервантесу, который, сам того не ведая, спас их город от беспощадного артиллерийского обстрела. Произошло это в начале XIX века, когда наполеоновская армия вторглась в Испанию. Войска французского генерала Дюпона подошли к Тобосо и приготовились к штурму. Артиллеристы зарядили пушки, однако команды «огонь» так и не последовало. Когда генералу Дюпону доложили, что перед ним тот самый Тобосо, где жила возлюбленная Дон Кихота, он отказался от обстрела, не пожелав войти в историю, как военачальник, разрушивший родной город великой литературной героини. Детский «Дон Кихот» Пора в постель, но спать нам неохота. Как хорошо читать по вечерам! Мы в первый раз открыли Дон-Кихота, Блуждаем по долинам и горам. Нас ветер обдаёт испанской пылью, Мы слышим, как со скрипом в вышине Ворочаются мельничные крылья Над рыцарем, сидящим на коне. Что будет дальше, знаем по картинке: Крылом дырявым мельница махнёт, И будет сбит в неравном поединке В неё копьё вонзивший Дон-Кихот. Но вот опять он скачет по дороге Кого он встретит? С кем затеет бой? Последний рыцарь, тощий, длинноногий, В наш первый путь ведёт нас за собой. И с этого торжественного мига Навек мы покидаем отчий дом. Ведут беседу двое: я и книга. И целый мир неведомый кругом. С.Я.Маршак. Дон-Кихот Изначально роман Сервантеса не был рассчитан на детское чтение, но в литературе для детей занял место не менее почётное, чем в литературе для взрослых. В России «Дон Кихот» вошёл в круг детского чтения в конце XVIII века. До 1917 года было выпущено шестнадцать изданий полного перевода и не менее семидесяти переделок и пересказов для детей. Большинство таких изложений были сокращёнными, в основном, за счёт философских бесед Дон Кихота. Одна из таких старых переделок переиздана: Сервантес М., де. Дон Кихот Ламанчский, рыцарь Печального Образа и рыцарь Львов: [Перераб. по Сервантесу для рус. юношества О.И.Шмидт-Москвитиновой / Рис. Г.Франца]. - М.: БЕЛФОР: Изд-во АО «Союзреклама», 1994. - 63 с.: ил. С 1938 года популярным стало издание «Дон Кихота» (последнее - 1977 года) для среднего и старшего возраста в переработке и с послесловием Бориса Михайловича Энгельгардта (1887-1942), филолога, теоретика литературы, специалиста по методологии литературоведения, переводчика. А с 1951 года переиздаются для детей сокращённые варианты перевода Н.М.Любимова. Приключения отважного Дон Кихота и его славного оруженосца Санчо Пансы, неожиданные встречи на дорогах, поединки и сражения - увлекательное чтение для детей. Незадачливость героя смешна, но вместе с тем трогательны его доброта и бескорыстие. По сути, Дон Кихот - большой ребёнок, способный, как большинство детей, жить в мире своей фантазии наперекор реальности. С детским читателем происходит примерно то же, что с Санчо Пансой: смешной, нелепый Рыцарь Печального Образа со старым тазом на голове вместо шлема всё больше покоряет его своим нравственным достоинством, увлекает идеей: «Искоренять насилие и оказывать покровительство несчастным». «Беседы вашей милости, - признаётся Санчо хозяину, стараясь подражать его речи, - были тем удобрением, которое пало на бесплодную почву сухого моего разума, а всё то время, что я у вас служил и с вами общался, было для него обработкой, благодаря чему я надеюсь обильный принести урожай, и урожай этот не сойдёт и не уклонится с тропинок благого воспитания, которые милость ваша проложила на высохшей ниве моего понятия». Ф.М.Достоевский высказал пожелание, чтобы роман Сервантеса стал настольной книгой юношества, предназначенной «отвлечь ум от поклонения вечному и глупому идолу средины, вседовольному самомнению и пошлому благоразумию». Вряд ли детские издания последнего времени способны выполнить эту важную миссию. Сегодня краткие изложения художественных произведений популярны во многих странах мира. Придумано даже название для такого рода изданий: «cliff notes». Однако, предназначенные якобы для искоренения невежества, они лишь усугубляют его. Для детей издаются краткие пересказы, которые доносят лишь основную фабулу романа: пересказ М.Белоус (М.: Стрекоза-Пресс, 2003), пересказ С.Летовой (М.: Белый город, 2003), литературная обработка Д.Сильверстовой (М.: Эксмо, 2004), пересказ Л.Яхнина («Синяя птица»: Сб. - М.: ЭКСМО, 2004). А вот сокращённый перевод Н.М.Любимова и пересказ Б.М.Энгельгардта не переиздавались давно. Собеседники Что читать о Сервантесе и его герое? Сравнительно недавно в серии «Жизнь замечательных людей» появилась документальная биография Сервантеса: Красноглазов А.Б. Сервантес. - М.: Мол. гвардия, 2003. - 301 с.: ил. - (Жизнь замечат. людей). Её автор попытался свести воедино то, что на сегодняшний день известно о создателе Дон Кихота. Популярная до недавнего времени «беллетризованная биография» Сервантеса, написанная немецким писателем Бруно Франком (М., 1960), теперь кажется уже несколько устаревшей. Детям почитать о Сервантесе почти нечего. Кроме кратких заметок в детских энциклопедиях и справочниках (Энциклопедия для детей: Т. 15: Всемирная литература: Ч. 1: От зарождения словесности до Гёте и Шиллера. - М.: Аванта+, 2000; Бутромеев В.П. Детский Плутарх: Средние века. - М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2000; 100 великих имён в литературе. - М.: Слово, 1998); кратких очерков в шестом томе «Антологии мировой детской литературы» (М.: Аванта+, 2002) и первом томе биобиблиографического словаря «Писатели нашего детства» (М.: Либерея, 1998), есть лишь небольшая повесть Э.И.Выгодской «Алжирский пленник» (М.-Л.: Детгиз, 1937), которая переиздавалась всего один раз под названием «Необыкновенные приключения испанского солдата Сервантеса, автора «Дон Кихота» (Л.: Детгиз, 1962) и в настоящее время является библиографической редкостью. Библиография Багно В.Е. Дорогами «Дон Кихота». - М.: Книга, 1988. - 448 с.: ил. - (Судьбы книг). Борхес Х.Л. Притча о Сервантесе и Дон Кихоте // Борхес Х.Л. Сочинения: В 3 т.: Т. 2: Пер. с исп. - Рига: Полярис, 1994. - С. 181. Гейне Г. Введение к «Дон Кихоту» // Гейне Г. Собр. соч.: В 10 т.: Т. 7. - М.-Л.: Гослитиздат, 1958. - С. 136-137. Державин К.Н. Сервантес: Жизнь и творчество. - М.-Л.: Гослитиздат, 1958. - 740 с.: ил. Достоевский Ф.М. Дневник писателя. - СПб.: Азбука, 2005. - 464 с. - (Классика). Красноглазов А.Б. Сервантес. - М.: Мол. гвардия, 2003. - 304 с.: ил. - (Жизнь замечат. людей). Манн Т. Путешествие по морю с Дон Кихотом // Манн Т. Собр. соч.: Т. 10: Пер. с нем. - М., 1961. - С. 174-228. Мережковский Д.С. Толстой и Достоевский: Вечные спутники. - М.: Республика, 1995. - 622 с. Набоков В.В. Лекции о «Дон Кихоте». - М.: Независимая Газета, 2001. - 328 с. Ортега-и-Гассет Х. Размышления о «Дон Кихоте»: Очерки. - СПб.: Изд-во Санкт-Петерб. ун-та, 1997. - 329 с. Пискунова С.И. «Дон Кихот» Сервантеса и жанры испанской прозы XVI-XVII веков. - М.: Изд-во МГУ, 1998. - 314 с.: ил. Сервантес в русской литературе: Писатели о писателях / [Всерос. гос. б-ка иностр. лит. им. М.И.Рудомино; Ред. Ю.Г.Фридштейн]. - М.: ВГБИЛ, 1998. - 96 c.: ил. Сервантес и всемирная литература: Сб. статей. - М.: Наука, 1969. - 302 с. Сервантесовские чтения: Сб. статей. - Л.: Наука, 1985. - 251 с.: ил. Сервантесовские чтения, 1988: Сб. статей. - Л.: Наука, 1988. - 246 с.: ил. Тургенев И.С. Гамлет и Дон Кихот // Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т.: Т. 8. - М.-Л., 1964. - С. 169-192. Унамуно М., де. Житие Дон Кихота и Санчо по Мигелю де Сервантесу Сааведре, объяснённое и комментированное Мигелем де Унамуно. - СПб.: Наука, 2002.- 394 с.: ил. - (Лит. памятники). Франк Б. Сервантес / Пер. с нем. А.Кочеткова. - М.: Книга, 1982. - 367 с.: ил. Штейн А. Не надо быть Дон-Кихотом // Штейн А. На вершинах мировой литературы. - М., 1988. - С. 75-114. * * * Iberica: К 400-летию романа Сервантеса «Дон Кихот»: Сб. статей. - СПб.: Наука, 2005. - 293 с.: ил. Ольга Мургина источник: http://trediakovskiy.lit-info.ru/review/trediakovskiy/006/535.htm
Игнатий Лойола и Дон Кихот К вопросу о происхождении „Нового времени” Пётр Бицилли Помимо проблем частного характера, все мы, историки, не чужды и задач более общих, относящихся к самым основам нашей науки; и если наши - В. Н. Златарского2 и мои специальные интересы и лежат в совершенно различных областях исторического ведения, то вопросы теории исторической науки нам, очевидно, общи; и это и дает мне право предложить его вниманию разбор одной, достаточно частной темы, взятой мной, однако, единственно в качестве примера, относящегося к методологии исторической периодизации. Сомнительный, вообще говоря, в стольких отношениях метод разглядывания исторических деятелей сквозь призму их деятельности в ее результатах оправдывается по отношению к одному из таких людей, к Игнатию Лойоле, поскольку его создание, в противоположность другим великим историческим формациям, можно сказать, не имеет истории, как мы ее понимаем: Орден Иезуитов не развивался, не „эволюционировал”; он сразу был „сделан” св. Игнатием, и Constitutiones S.J., написанные им3, были нечто неизмеримо большее, нежели просто исходный пункт для дальнейшего развития, как напр[имер], Правило св. Бенедикта4 или Правило св. Франциска. Societas Jesu есть единственное в своем роде общество, приближающееся по типу не к организму, как более или менее все известные нам общества, а к механизму. С механизмом роднить его законченность с самого начала и во всех деталях. В Конституциях и в составленном при генерале Аквавиве5 „учебном плане”, все предусмотрено и регламентировано раз навсегда, вплоть до способа солить приготовляемую для братьев пищу6, вплоть до числа уроков по каждому предмету и до времени их начала и конца, в часах и минутах7; как в знаменитых Exercitia Spiritualia8 предусмотрено „нормальное” чередование видений, молитв и экстазов, входящих в курс изобретенной Лойолой духовной гимнастики9. Всякое общество - организм, поскольку оно живет, т.е. растет и обновляется и испытывает внутри себя постоянные конфликты, вытекающие из вечного несовпадения общих и личных целей. Иезуитский Орден не знает ничего подобного, ибо в нем нет того, из чего слагается жизнь всякого общества - сотрудничества и соревнования личностей. Нет потому, что личное начало умерщвлено без остатка. Это-то и есть та „mortificatio”, которой Лойола в первую голову требовал от своих последователей10. Единственный раз на человеческой памяти была разрешена задача, казалось бы неразрешимая: создана идеальная организация добровольных рабов11, рабов любящих12 свои цепи и убежденных в своей свободе13. Орден Иезуитов принято сближать с военной организацией, на что намекает уже его наименование „Compagnia del Jesu”, „Рота Иисусова”; ведь сам основатель был в молодости офицером. В такой же, пожалуй, степени напоминает он современное капиталистическое предприятие, поскольку в нем проведен принцип строгого координирования множества человеческих деятельностей, направленных к совместному осуществлению одной общей определенной, практической цели. Ибо все то духовное калечение, которое проделывается над членами и воспитанниками Ордена, приноровлено именно к тому, чтобы выдрессировать их для работы. Орден Иезуитов есть прежде всего рабочая организация. Строго говоря, это не монашеский орден („religio”); цель Ордена не спасение душ его членов, не „созерцание”, но служба Церкви. Societas Jesu есть создание человека, который по своей натуре был прежде всего деятель, практик; мистик, пожалуй, но мистик особого рода, ибо и мистическими переживаниями он пользовался как средством для самовозбуждения к деятельности и для регулировки воли14. Замечательно начало его карьеры. Об этом мы имеем драгоценнейшее собственное его свидетельство в тех воспоминаниях, которые он на склоне лет изложил15 своему ученику Гонсалесу16. Их изумительная безыскусственность, простота и наивность служат лучшей гарантией их полной психологической достоверности. Я прослежу некоторые этапы его жизненного пути, сопоставляя их с кое-какими моментами жизни другого великого испанца, младшего современника св. Игнатия. То обстоятельство, что этот другой, Алонсо де Кихада, никогда realiter17 во плоти и крови, не вращался среди живых, для историка культуры совершенно безразлично. Дон Кихот и Игнатий Лойола взаимно дополняют и поясняют друг друга18. Творение Сервантеса можно рассматривать как философский комментарий к биографии Лойолы, а последняя, со своей стороны, обнаруживает глубокую жизненность и психологическую правдивость героя изумительного романа. Недаром же некоторые эпизоды у Гонсалеса производят впечатление не вошедших в роман глав из Дон Кихота. Таков проникнутый тонким комизмом, усугубляемым тем, что Лойола очевидно и не подозревает о нем, рассказ, как он по пути в Монсеррат19 за „духовными подвигами” повстречал Мориска и вступил с ним в прение о вере. Мориск допускал, что Богородица могла нетленно зачать Спасителя, но отрицал для нее возможность пребыть девственницей после родов. Лойола не нашел, что возразить. Но когда Мориск ускакал вперед, его взяло раздумье: не следует ли ему нагнать его и проучить за богохульство. Он предоставил решение вопроса ... своему мулу. На перепутье он опустил поводья. Мул избрал путь в сторону от того, каким ехал Мориск (Гонсалес § 15, Rib. § 30, 31). Или эпизод встречи в Монсеррате с нищим, которому Лойола отдал свою богатую рыцарскую одежду. По пути из Монсеррата его нагоняет какой-то человек и спрашивает, правда ли, что он подарил нищему одежду. Оказывается, что того уже арестовали по подозрению в краже (Гонс. § 18, Ribad. § 31). До чего это похоже на неудачные „благодеяния”, совершаемые Дон Кихотом! Оба рыцаря дебютировали на поприще своего подвижничества одинаковым образом. Иньиго де Лойола, в молодости такой же страстный любитель „рыцарских романов”, как и Алонсо де Кихада20, случайно, когда, лечась от своей раны, полученной под Памплоной21, он лежал дома, лишенный любимого чтения, взялся читать первое, что попалось ему под руку: парафразу Евангелия и „одну книгу о житиях святых на испанском языке” (Гонс. § 6, Ribad. § 22), отдыхая же от чтения мечтал: то о том, как рыцарем он служит какой-нибудь знатной даме, то, как он подвизается подобно кому-либо из святых: „св. Доминик поступал так-то, значит и я должен так делать, св. Франциск делал так-то, буду делать и я” (Гонс. § 7). Никакой рефлексии, никаких умственных задержек и никакого скепсиса: впечатление непосредственно переходит в волевое устремление и в действие. И никакого колебания между образцами для подражания: если он „последует” не Амадису Гальскому22, а св. Доминику и св. Франциску, то потому, что, оставшись на всю жизнь калекой, может отныне „militare Christo”23 только одним - последним способом. Тот же непосредственный переход от чтения „подвигов”24 к самим подвигам, такая же слепая вера в буквальную истину того, что „написано”25, та же, не знающая препятствий, сила волевого напряжения - у Алонсо де Кихады. Очередная задача совершенно ясна: делать буквально то, что делали Амадис Гальский, Белианис Греческий26, Роланд или Рено Монтобанский. Немедленно и сразу берется и приводится в исполнение maximum заданий. „Так продолжал он свой путь в Монсеррат, размышляя по своему обыкновению о великих делах, которые предстоит ему совершить из любви к Богу. Так голова его была еще полна историями, которые находятся в Амадисе Гальском и в других книгах этого рода, пришли ему на ум некоторые вещи, подобные этим историям. Поэтому он решил провести целую ночь на страже оружия, не садясь и не ложась, но частью стоя, частью на коленях, и именно пред алтарем пречистой Богородицы Монсерратской, где он имел намерение сложить свое прежнее оружие и облечься в ризы воинства Христова. ... Он договорился с духовником, что он прикажет увести своего мула и повесит свою шпагу и свой кинжал в церкви у алтаря Богородицы. Это был первый человек, которому он открыл свое решение, до сих пор он не сообщал о нем никакому духовнику”. Кто это „он”? Чья это голова полна историй из Амадиса Гальского? Это мы читаем у Гонсалеса (§ 17, ср. Ribad. § 30), но не кажется ли это какой-то реминисценцией из Дон-Кихота27? Алонсо де Кихада начинает с того, что меняет имя (как бы поступая в монахи) и „вспомнив, что доблестный Амадис не пожелал именоваться Амадисом просто, но присоединил к своему имени и имя своего королевства”, принял и сам имя Дон Кихота Ламанчского (I, с. І), затем отыскивает „кастеляна” (это был трактирщик) и уговорившись с ним, что тот посвятит его в рыцари, проводит ночь в бдении на страже своего оружия (cap. ІІ). Далее оба пути продолжают течь параллельно: „упражнениям” одного в Манрезе28 (Гонс. §§ 19-34, Ribadeneira §§ 36-45) соответствуют „подвиги” другого в Сиерра Леоне (D.Q.L. I, cap. XXV, XXVI)29; было бы ненужным педантизмом приводить всякому с детства знакомые эпизоды из Дон Кихота, воскресающие в памяти при чтении рассказов о том, как отправляясь в св. Землю, Лойола, дабы не нарушить обета „совершенной бедности” и не проявить недоверия к Провидению, оставляет перед посадкой на корабль немногие бывшие при нем деньги на скамейке на барселонской пристани (Гонс. § 36, Rib. § 65, 66), как в его путешествие по Италии и во время его студенчества в Испании его арестовывали - раз за „отдающую ересью” одежду из мешка, в которую он нарядился и т.под. С течением времени оба трезвеют, становятся осмотрительнее и практичнее. Лойола запрещает „своим” аскетические излишества и сводит всю аскезу к „духовным упражнениям”, представляющим собой отцеженный и рафинированный осадок его „опытов” в Манрезе; элемент скоморошества, „юродства Христа ради”, присущий его братству на первых порах, сразу и навсегда изгоняется из Общества Иисусова с того момента, как его легальное бытие закрепляется буллой Павла ІІІ30; здравый смысл, „золотая” умеренность, выдержка кладутся во главу угла всей организации. И Дон Кихот во второй части романа уже отказывается признать в безобразной бабе свою Дульцинею, так что Санчо Пансе приходится уверять его, что это ее так обезобразили злые волшебники; уже он не видит в каждом трактире рыцарский замок, и не считает недостойным странствующего рыцаря, чтобы Санчо принял от герцога двести золотых на дорогу для них обоих: к нему возвращается понимание повседневной реальности. Вероятно оттого, что „безумный” замысел Игнатия был оправдан успехом и его целиком поглотила практическая работа, тогда как дело Дон Кихота провалилось, Дон Кихот ушел дальше св. Игнатия в своем духовном развитии: неудачи научили его размышлять (к чему св. Игнатий остался неспособен до конца жизни, не имея к этому ни досуга, ни вкуса), и колоссальная умственная перемена, происходящая с ним на протяжении романа, оказывается, таким образом, психологически мотивированной. Вот чем в данной связи и интересен для нас Дон Кихот: мы находим в нем „философию” не иезуитизма, не Ордена, а самого Лойолы, как культуpно-исторического типа: Рыцарь Печального Образа прежде, нежели он окончательно „излечился” от своего „помешательства” и поднялся на ту высоту духовного просветления, где, возвратясь к исходной точке, он стал просто „Алонсо Добрым”31, успел объяснить нам Игнатия Лойолу так, как последний сам бы это сделал, если бы только он обладал философским умом Сервантеса. В одну из дорожных встреч, у Дон Кихота с его случайными знакомыми завязался разговор на излюбленную, еще средневековую, тему о сравнительных преимуществах различных общественных „чинов”, и Дон Кихот пользуется поводом, чтобы развить свои мысли о „достоинстве” рыцарского звания. Говорят, что „науки” (las letras) превосходят „оружие” (las armas), что труд книжного человека тяжелее труда воина, ибо воин трудится только телом, а не духом; как будто бы и воину не приходилось работать прежде всего умом: как, без помощи размышления, мог бы он командовать войском, оборонять осажденный город и т.д.? Высока цель наук, учащих нас распределяющей справедливости, т.е. воздавать должное каждому, но еще высше цель, которой служит оружие, а именно поддерживать мир, это величайшее из благ (P. I, cap. XXXVIІ). Рыцарство, поучает он в другом месте, делится на два разряда: есть рыцари, блистающие при княжеских дворах, покрывающие себя славой на турнирах, снискивающие любовь прекрасных дам; есть также рыцари, скитающиеся по дорогам, терпящие нужду и лишения, карающие угнетателей и защищающие вдов и сирот (Р. ІІ, cap. XVIІ). Нелегко быть странствующим рыцарем. Странствующее рыцарство - это целая наука, включающая в себя все отдельные науки, какие есть на свете: рыцарь должен быть законником, чтобы поступать по всей справедливости; богословом, чтобы разуметь основы христианской веры, которую он исповедует; медиком, чтобы ведать свойства трав, потребных для лечения ран; астрологом, чтобы уметь узнавать время по звездам и т.д. (Р. ІІ, cap. XVIII). Постоянно понятие „странствующего рыцаря” углубляется и расширяется. Странствующие рыцари составляют подлинное „воинство Христово”32 и, можно сказать, все великие святые были странствующими рыцарями: и св. Георгий33, и св. Мартин34 и св. Диэго Мавробойца35. И разве св. Павел апостол не был также странствующим рыцарем? Не скитался ли всю жизнь, проповедуя Христа и неустанно возделывая вертоград Господень36? „Все эти святые и рыцари исповедали то же самое, что и я исповедую, с той разницей, что они были святыми, а я грешник”37. Сервантес мог сколько угодно смеяться над рыцарскими poманами; но он далек был от насмешек над pыцарством. Он и сам был воином, солдатом. Дон Кихот не сатира, а идеализация рыцарства. „Святое безумство”, толкающее человека из условий обыденной жизни на „приключения” (aventures) и опасности, „безумство” Колумба, Лойолы, Фернандо Кортеса38, всей героической и фанатической Испании ХVІ-го века, прославлено и возвеличено в бессмертном романе. Святость неразлучна с деятельностью, т.е. с боpьбой. Это новая концепция. В средние века, эпоху „учености” и расцвета схоластики, как и в период поздней античности, „мудрость”, сообщающая „невозмутимость”, считалась идеальным состоянием. Святость была крайним, высшим пределом „мудрости”. Мистический „опыт”, открывавший „совершенное знание”, был самоцелью. Как ни высоко стоял „чин воинствующих” (Wehrstand), чин „знающих” (color chi sanno, как сказал Данте) или „учащих” (Lehrstand) стоял еще выше; „Лия” - символ жизни „созерцательной” (vita contemplativa) ценилась выше „Рахили” - символа жизни деятельной (vita activa). „Знание”, „созерцание” (contemplatio) были высшим благом, благом самим по себе, и из девяти чинов ангельских наивысшее место в hierarchia coelestis39 отводилась тому, который, предстоя вечно пред престолом Славы, непрестанно созерцает Бога. Видением Бога завершается, как конечной целью, мистический путь, пройденный Данте в потусторонних обителях. Остатки этого миросозерцания находим еще у такого, в стольких других отношениях уже „нового” мыслителя, как Боден40. „Новое время” открывается переоценкой ценностей. Лютер и Кальвин провозглашают принцип равноправия „состояний” Уже не только духовное состояние, но и всякое светское, мирское, считаются одинаково „призваниями” (Beruf, vocatio): человек может спастись в любом „призвании”41, и с точки зрения Кальвина, неуклонное следование своему „призванию” в смысле честного выполнения своей профессии составляет до известной степени признак того, что человек „призван”, т.е. предопределен ко спасению42. „Мы должны обратить всяческое внимание на то, что Бог повелевает каждому из нас блюсти свое призвание во всех поступках. Ибо Ему известно, насколько беспокоен ум человеческий ... Посему опасаясь как бы мы не испортили всего ... Он, разграничив виды деятельности и условия жизни, определил каждому, что ему делать. Для того же, чтобы никто не преступал легкомысленно этих границ, он наименовал эти условия призваниями (vocations). Итак, каждый должен считать, что его состояние ему определенно указано от Бога43... Отсюда получаем мы нарочитое утешение, а именно, что не будет для нас такого презренного и грязного дела, которое бы не блистало перед Богом и не было бы весьма драгоценно, ибо, выполняя его, мы служим44 нашему призванию”. Поэтому Лютер и Кальвин отвергли монашество. Деятельная жизнь не помеха спасению души, но неизбежное следствие „призвания”. Отсюда активный, энергический, повышающий жизненный тонус характер протестантства45. Entretenez vos familles, travaillez chascun en sa vacation ... et vivez comme vous enseigne le bon apostre Sainct Paoul46, - наставляет Гаргантюа своих соседей, поданных беспокойного короля Пикрохола47. В этой точке протестантизм и новый - иезуитский - католицизм при всех своих огромных расхождениях, соприкасаются. „Рахиль” заступает место „Лии” и там, и тут. Vita contemplativa перестает считаться высшей формой жизни, a contemplatio - пределом, к которому должна стремиться человеческая деятельность. Проблема соотношения обоих видов жизни решается почти всеми так, как решал ее Дон Кихот48. Над одним из самых прочных и ценных созданий ХVІ в., иезуитской школой, веет несомненно дух деловитой „Марфы” в гораздо большей степени, нежели задумчивой „Марии”. Прекрасное, всестороннее гуманистическое образование, даваемое этой школой, ничто иное, как „наука странствующих рыцарей”, о которой говорил д[он] Кихот: науки здесь изучаются не ради их самих, но для изощрения ума и для подготовки к практической деятельности49. И „либертин” Рабле разделяет эту точку зрения. Гаргантюа составляет для Пантагрюэля обширный план занятий, но заканчивает его следующими словами: somme, que je voy un abysme de science, car, doresnavant que tu deviens homme et te fais grand, il te fauldra yssir de ceste tranquillité et repos d’estude, et apprendre la chevalerie et les armes ... (L. II, chap. VIII50). Дон Кихот не сказал бы иначе. Раз мы строим понятие „новой истории”, то это, очевидно, предполагает, что мы считаем „Новое время” некоторым единством, историческим individuum. Необходимый же признак individuum’a - единство характера. Другими словами, мы должны указать специфическую черту, которая была бы свойственна всей культуре „Нового времени” в целом, во всех ее проявлениях и направлениях, и которая была бы свойственна только ей, составляла бы ее principium individuationis. Этой общей чертой не будет „рационализм”, потому что рационализм - черта, присущая всей культуре народов нашего исторического universum’a на всем протяжении их истории; не будет и „позитивизм”, или „гуманизм”, ибо ни позитивизм, ни гуманизм не удовлетворяют более человечества, ибо слишком многое говорит за то, что мы снова, как 2000 лет тому назад, вступаем в полосу поисков выхода за пределы „положительной науки” и „человечности” и даже „сверхчеловечности”, за пределы „природы”. За нашей культурой упрочилось название „фаустовской”. А Фауст недаром в своем переводе Евангелия от Иоанна Λόγοζ передал через „Tat”51. И трагическое земное поприще Фауста завершается тем, что он обретает себя и свое „призвание” в практической, „общественно-полезной” деятельности. Так творение Гете приобретает для нас значение символа всей нашей культуры. Смысл заключения Фауста выяснится с еще большей определенностью, если сопоставим его с завершительными словами Бож[eственной] комедии, имеющими для историка средневековой культуры такое же показательное (символическое) значение, как Фауст для историка нашей: amor che muove il sol e le altre stelle52. „Liebe”, вместо Λόγοζ приходило на ум и Фаусту, как „первое” и „последнее”, высшее слово, как окончательная формула мироздания, но он предпочел ему „Tat”. А во дни Данте „amor” значило то же самое, что и совершенное знание, таково ведь было учение средневекового платонизма: amor mysticus, то же что и „философия”. „Наше” время оказывается новым христианством, христианством Лютера, Цвингли53 и Кальвина, ставящих (в особенности последние два) среди атрибутов Божества на первое место иррациональную, неисповедимую волю. На вопрос, почему Бог создал мир так, что одни неизбежно и искони веков „предопределены” ко спасению, а другие - к вечным мукам, у Кальвина нет иного ответа, кроме pource qu’il l’а voulu54. Бог Кальвина и Цвингли по своему духу близко напоминает человека Ренессанса с его „демоническим” влечением следовать единственно своей „virtu”, т.е. своему жизненному импульсу. Такой Бог легко мог переродиться в слепую, стихийную мировую субстанцию - чистую Волю Шопенгауэра. Если исходным пунктом современной духовной эволюции было утверждение примата деятельности над „созерцанием”, воли над интеллектом, то последним явилось учение о тождестве активного начала и познавательного: Бергсон выводит интеллект из практической деятельности личности, и исконное определение человека как существа познающего (homo sapiens) заменяет новым: homo faber, причем в это определение включается момент активности, воздействующей на природу, преобразующей природу, торжествующей над природным законом и в конечном итоге, быть может, и над самой смертью (см. заключительные слова Evolution crèatrice55). Ни древности, ни средневековью не было известно понятие культуры в смысле деятельности, посвященной обработке и преработке природы. Последним словом античной премудрости и основой жизненного поведения было знание природы и жизни „сообразно природе”. Средневековье унаследовало от античности идею естественного закона и естественного пpава. И если верна мысль новейшего философа культуры, Е.В.Спекторского56, о том, что самая идея культуры органически связана с христианством57, то все же надо сказать, что идею культуры христианское человечество выработало в процессе своего духовного развития лишь к началу „Нового времени”. Средневековье противопоставляло миру природы не мир культуры, как творческой деятельности человека, но мир надприродный, сверхприродный, раз навсегда данный, - Бога, к Которому человечество приобщается путем созерцания. Искупление, в смысле освобождения из-под стихийной власти слепого, природного закона, мыслилось средневековьем возможным только путем ухода от „мира”, бегства от природы, смерти, но не путем творческого преодоления природы, утверждения своей самозаконности и подчинения природы этой последней. Если теперь спустимся с этих вершин культуры в долину обыденной жизни, наши наблюдения здесь приведут нас к тем же выводам. Здесь „Марфа” склонна совсем вытеснить „Марию”. Достаточно только напомнить, кому это известно лучше, как не нам, университетским людям, жалкое положение факультетов, возделывающих „чистую” науку, сдающую свои позиции под победоносным натиском „прикладной”. Утопия Сен-Симона, пожалуй, близка к своей реализации. Сен-Симон, правда, вдохновлялся и Платоном и средневековой системой социального уклада, но в его идеальном обществе веет иной дух. Lehrstand сохраняет и в его системе первенствующее место, но это уже не „философы”, a „fabri”, „техники”, и обязанности на них возлагаются уже совсем не те, какие предусматривают для духовных вождей человечества Платон и средневековые зодчие града Божьего на земле: не созерцать вечные истины, дабы открывать людям, как им следует поступать, чтобы жить нравственно и сообразно с законами Бога и Природы, но изобретать способы возможно большего обогащения возможно большего числа людей, совершенствовать общественную организацию, как механизм, выполняющий полезную работу58. И не составляет ли идея безупречного общественного механизма сущность всех построений новейших поборников общественного идеала? Я сказал „общественного механизма”, а не „организма”, ибо в основе всех этих построений лежит вера в возможность окончательного, функционирующего без трений, без непредвиденных задержек, без перебоев общественного аппарата, другими словами вера в возможность устранить раз навсегда трагический момент, доселе бывший присущим истории, обуславливаемый постоянными вторжениями возмущающего „нормальный ход жизни” иррационального, неожиданно спутывающего карты, личного начала. Этот, с такой гениальностью обрисованный Освальдом Шпенглером, провал современной культуры в „цивилизацию”, как логическое завершение ее эволюции в наши дни, был уже в ХVІ в. предвосхищен конкретным историческим явлением - Иезуитским орденом. „Концы”, таким образом, сходятся с „началами”.
http://www.liternet.bg/publish6/pbicilli/salimbene/loyola.htm