“Silentium“ (пророческая тема в русской поэзии)

Личность библейского пророка изначально родственна русскому поэту. Языческие боги, конечно, населяют космос нашей отечественной поэзии, но она все же интуитивно прозревала свое пророческое призвание и ближе ей стали “Бог гнева и печали” (Ветхозаветный Бог-Саваоф) и Христос с его проповедью Любви. Русский поэт в библейском пророке видел свое подобие и прочитывал в нем свою судьбу.
Всем знакомым со Священным Писанием известно, что “пророк” - особое звание, чин, в котором призванный должен был возвещать волю Всевышнего своему народу, обличать грехи власть имущих и простых людей и призывать к покаянию. Пророк в то же время был и предвестником будущего.
Пророчество - особый дар божий, данный не всякому человеку, а только жаждущему исключительно Божьего Царства, отвергнувшему все дела и попечения мира сего. Соответственно за полученный дар пророк расплачивался страданиями физическими и духовными, был гоним с одной стороны дьяволом, с другой - своими же соплеменниками, не желающими слышать слова обличения. Поэтому участь этих особых избранников на земле была всегда трагична, как мы знаем на примере Исайи, Даниила, Иезекииля, Иеремии и многих других.
Любимые книги русского поэта - “Екклезиаст”, “Притчи Соломоновы”, “Песнь Песней”, “Псалмы Давида” и, конечно, пророческие книги. Из этих неиссякаемых источников он всегда черпал вдохновение и многие поэтические творения либо навеяны великими образами, либо суть переложения на поэтический язык содержания этих книг. Интересен тот факт, что когда Пушкин посетил Святогорский монастырь, то отрывок из пророка Исайи, нечаянно попавшийся на глаза поэту, буквально совершил в нем духовный переворот. Под его впечатлением Пушкин написал впоследствии свое стихотворение “Пророк”, в котором прекрасно перефразирован текст библейского отрывка. Величественный образ Пророка - гениальное создание, напоминающее храмовые фрески и скульптуры Микеланджело, но, может быть, еще в большей степени русские древние иконы:

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, -
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, -
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.

На более скрытом, втором плане стихотворения угадывается духовное состояние катарсиса, совершившегося в душе Пушкина после знакомства с древним пророком. Поэт завуалированно сообщает, что пережитое им сродни тому, что испытал Исайя в пустыне. В фильме Бурляева “Лермонтов” о Пушкине сказано: “он единственный, кто понес на себе совесть своего народа. Кому под силу такая ноша?”. В своем стихотворении Пушкин, словно летописец, бесстрастно воссоздает лик этого пророка, очень близкий к библейскому оригиналу. Он лишен романтических тонов и эмоционального строя, свойственного романтикам: это - поэтическая копия, мастерски выполненная. Без сомнения, воссоздавая образ Исайи, а вслед за ним и других пророков, Пушкин тайно скрыл за ним и свое лицо, ибо ясно сознавал свое пророческое назначение как поэта, которому тоже был дан высокий дар. Перелом очевиден. После короткого языческого периода и “Гаврилиады” в его сердце всевается семя христианства. Пушкин становится православным. Не случайно ведь в его роду было порядка 18 святых.
Продолжая размышления на тему традиционной в русской поэзии пророческой темы, вспомним и другого “Пророка”, созданного Лермонтовым:

С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.

Этот персонаж, несмотря на свою родословную от образов библейских божьих избранников, поразительно отличается от пушкинского. Лермонтовский “Пророк” - копия романтическая. В нем ярко и остро выражен лиризм субъективного сокровенного внутреннего чувства, причем чрезвычайно страстного и трагического. Но, несмотря на свою субъективность (в плане эмоциональном), перед нами предстает евангельский образ. Помимо того что тут угадываются черты пророка Илии, он напоминает и о новозаветном апостоле Павле и о самом Христе: эти признаки и мотивы отсутствуют в пушкинском стихотворении. В первом отображен момент преображения и призвания, а во втором идея развивается уже до описания трагической судьбы пророка в мире. Пушкин повествует, но, хотя говорит и от первого лица, все-таки достаточно отстраненно. Рассказ его величествен и торжественен, в нем не чувствуются страдания того, кто ведет рассказ. Лермонтов совсем не повествует, а говорит исключительно монологом лирического героя, причем подобный монолог - поток мыслей, рождающихся в душе героя, не вступающего в контакт или диалог ни с кем из тех, кто в него “бешено бросал каменья”, - мысли облекаются в слова только через волю поэта, невидимо облеченного, как и созданный им герой, в пророческие одежды. Его евангеличность и новозаветность выдают прежде всего строки: “провозглашать я стал любви и правды чистыя ученья: в меня все ближние мои бросали бешено каменья”. Как все напоминает апостола Павла! Любви и правды чистые ученья несли исключительно новозаветные апостолы и мученики. Ветхий Завет не знал прямой проповеди Любви, но ему ведомы были провозвестия грозной воли Божией и жестокие безжалостные обличения грехов. Стихотворение Лермонтова, как романтическое, окрашено эмоциональным колоритом и красотою слова: “и звезды слушают меня, лучами радостно играя”. Сколько сокровенного, затаенного, тихого и печального поведал нам тот, с чьей душой можно было быть либо “богом, либо злодеем”. Пушкинское повествование - объективно и сухо, оно безразлично к субъективным чувствам. Пушкин - летописец, Лермонтов - лирико-трагический певец. Трудно себе представить пушкинский стих, переложенный на музыку. “И внял я неба содроганье, и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход” - разве эти слова ложатся на музыку? Да никто до сих пор и не пытался сделать подобных переложений. Лермонтовский “Пророк” поется легко и свободно. Существует песня на эти прекрасные стихи под аккомпанемент гитары. За лирическим героем-пророком еще более угадывается сам автор, у которого помимо великого поэтического дара также был и личный дар предвидения. “Лермонтов-пророк” - вне времени, он несет в себе откровенно русские черты, как и сама душа поэта.
Затронув тему “русского пророка”, отметим, что он всегда странник, обреченный идти почти без передышки. Он - больший скиталец, чем его библейский предтеча. В стихотворении Лермонтова мы ощущаем движение этого странника через город в пустыню. Читая стихотворение, мы ясно видим перед собой тихого странника, или очарованного, как у Лескова. Он совсем не грозный, как Илия, и не такой грандиозный, как Исайя, он похож на тютчевского Христа - он безмолвный и сострадающий, плачущий с плачущим, но в то же время провозглашающий не только чистые ученья Любви, но и Правды, - обличающий, но не громогласно и не огненно, а тихо, почти шепотом в самое ухо, но чрезвычайно пронзительно.
Неповторим образ “тютчевского русского Спаса, странствующего по бедным российским селеньям”:

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа -
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!

Удивительные, проникновенные и необыкновенно теплые поэтичные слова для описания тех же самых “бедных селений”, скудной природы, края родного долготерпенья” нашел священник Артемий Владимиров в книге “Учебник жизни” в главе “Родина”: “Вы не встретите в средней полосе России буйства красок и причудливости форм, свойственных флоре и фауне тропического климата. Здесь все умеренно, все наводит на мысль о смирении... Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем”, - учит нас Христос. Некоторые видят в русской природе отражение тайны Воплощения, то есть явления Бога во плоти. Божество Христа Спасителя было сокрыто в человеческом естестве, прекрасном, кротком и смиренном. И наша земля такова: чрез ее мягкие, ласковые очертания “сквозит и тайно светит” премудрость, всемогущество и благость Создателя… Подобает ведать, что некогда православное Отечество наше за благочестие христиан, живущих в нем, наименовано было Домом Пресвятой Богородицы. Сама Пречистая Дева распростерла Свой чудотворный покров над благословенными пределами нашей Родины. Вот почему, думаю, так легко молится в России, где бы ты ни оказался: в Успенском соборе Московского Кремля, каждый камень которого - история и свидетельство о великой Руси; в сельской церквушке, затерянной между горами и долами; посреди только что сжатой нивы или под густым пологом вековых деревьев русского леса”.
По этим бедным селеньям ходил лермонтовский пророк, похожий на тютчевского русского Христа, по пути в большие города, где в него “кидали бешено каменья” и презирали старцы, поучающие своих детей, назидательно навязывая им ложные истины. Великий поэт Федор Тютчев проповедовал в поэзии своей Русского Бога, очень родственного Христу Достоевского.

Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.

В этих известных строках, тихих и кротких, как и сам образ Царя Небесного в русской интерпретации, Тютчев предстает перед нами именно как пророк, каковым был и Достоевский, всю жизнь после каторги и ночи безверия прославлявший Лик Христов (что само по себе уже было смелой и пламенной проповедью) вопреки нападкам на него современников, не понимавших прозрений писателя, видевшего спасение русского человека исключительно через Христа. Те же самые прозрения находим мы и в публицистике Тютчева, к сожалению, мало известной и только совсем недавно открытой для широкого читателя. Хорошо знавший поэта И.С.Аксаков пишет в биографическом очерке “Федор Иванович Тютчев”: “Как в статье "О Революции", так и в другой статье “О Римском вопросе и папстве”… выступает наружу замечательная способность Тютчева: усматривать в отдельном явлении, в данном внешнем событии, его внутренний, сокровенный, мировой смысл. Откидывая внешние частности, он в каждой заботе текущего дня обращается мыслью назад, к ее историческим основам, ищет и отыскивает в случайном и временном вопрос пребывающий - роковой, как он выражается. Вот и причина, почему его политические статьи… нисколько не утрачивают значения современности… время не упразднило самих вопросов, а многие из них поставило еще резче…”. Некоторое предвидение будущего встречаем мы и в его стихах, которые высоко ценивший поэта Тургенев все же именовал “самыми скверными”. Он имел в виду стихи, именуемые некоторыми “публицистическими” и “политическими”. В них Тютчев размышляет о судьбах мира, о событиях, современных ему, о духовном состоянии человечества. Тут поэт совсем не изменяет себе и остается все тем же философом с пронзительным и вневременным взглядом парящего орла, каким он предстает и в стихах, совсем далеких от эмпирических понятий реальной жизни. Одно стихотворение так и называется “Пророчество”, хотя пророческое у Тютчева выступает вовсе не так буквально, что он каким-то образом явно предсказывает будущие события, как это делали пророки в религиозном, мистическом смысле этого понятия. Поэт свободно размышляет о судьбах человечества, но в духе, и духе православном, который он нес своим современникам - и соотечественникам и европейцам, а дух этот предугадывал некоторые истины. Снова читаем в очерке Аксакова: “Только с высоты того церковно-исторического созерцания, которое доступно каждому Русскому как православному (ибо Русская народность немыслима вне православной стихии), открывается во всей своей ширине исторический горизонт христианского Запада, разъясняется весь смысл его внутренней борьбы, истинная сила и значение вопросов, его удручающих… Овеществление духа, безграничное господство материи везде и всюду, торжество грубой силы, возвращение к временам варварства, - вот к чему, к ужасу самих Европейцев, торопится на всех парах Запад, - и вот на что Русское сознание, в лице Тютчева, не переставало… указывать Европейскому обществу…”. Запад подвергся третьему искушению Христову и возжелал “камни превращать в хлеба”, что означает духовную смерть. В этом у Тютчева прямая духовная перекличка с “Великим инквизитором” Достоевского.
Противопоставляя православную идею соборности сознания устаревшему, отжившему идеалу папской непогрешимости, разрушающему эту соборность, извращающему мысль о главенстве единственно одного Христа, Тютчев говорит о “Вселенской империи” под началом Русского императора, как того самого “Удерживающего”, призванного объединить все славянские народы. Аксаков и эту проблему освещает: “Было бы ошибочно… соединять с термином Тютчева: “Вселенская Империя” представление о каком-то воплощенном завоевательном принципе, ищущем поработить себе все народы и страны, и проч. …Его будущая Империя характеризуется тою особенностью, что духовное начало, которым она имеет жить и двигаться, есть начало православное, т.е. христианское церковное предание, сохранившееся теперь на Востоке, - одним словом начало, исключающее понятие о завоевании и порабощении. Напротив, судя по программе, Россия, по мнению Тютчева, призвана поставить все народы и страны в правильные, нормальные условия бытия, освободить и объединить мир Славянский, мир Восточный, вообще явить на земле силу земную, государственную, просветленную или определенную началом Веры, служащую только делу самозащиты, освобождения и добровольного объединения: вспомним его стихи, где он, обращаясь к Славянам, говорит, что в противоположность Бисмарку, спаявшему единство Германии “железом и кровью”, - мы, т.е. Славяне, “попробуем спаять единство любовью, - а там увидим - что прочней”.
Из 58 стихов, названных западником Тургеневым “самыми скверными”, включенных в книгу “Россия и Запад: Книга Пророчеств”, одни несут в себе дух обличения пороков современного поэту общества, конкретных исторических личностей, другие пронизаны любовью к Родине и осознанием величия Ее, призывами к духовному восстанию русского народа. Но все они прежде всего представляют собой дневник поэта в стихах, где высказываются глубокие идеи, прозрения, объясняющиеся не только пророческим даром Тютчева, но и его отличным знанием истории. Таковым знанием обладали и Пушкин, и Достоевский: из познания прошлого и зорким наблюдением за настоящим складывалась в их сознании и картина будущего, а, если к политическому и историческому уму примешивался еще и дар мистический (а такого сочетания не может не быть у великих художников), стоит говорить об их творчестве, “как носящем отпечаток пророческой мысли. То, что могли усмотреть великие писатели и поэты прежде всех своих современников в народной стихии, те художественные типы, взятые ими из самой реальной действительности и воплощенные в произведениях, достойных, называться выдающимися, - весь этот материал, не ощутимый и не видимый обыкновенным взором обывателя, был своего рода откровением, ищущим рельефного и ясного воплощения прежде всего в искусстве слова, потому что "в начале было Слово". Великое произведение искусства есть развернутая притча, часто имеющая своим первоисточником и прообразом евангельские притчи, а в форме притч говорили Сам Христос и великие Пророки как ветхозаветные, так и евангельские. В таком смысле творчество большого художника уже не может не быть в определенном роде пророческим, как впрочем, и его земная судьба, предугадываемая им самим.
Возвращаясь к пророческой теме в русской поэзии, условно начав традицию с Пушкина и через Лермонтова неизбежно приходя к Тютчеву, хочется еще яснее обозначить три основных мистических момента, сопровождающих пророческий дар и пророческую судьбу: Молчание, как еще невоплощенное Слово, затем уже Слово воплотившееся и принявшее осязаемую форму, и, наконец, вторичный уход в Молчание этого же Слова. Духовное начало традиции восходит к Самому Сыну Божию, который изображается на иконе “Спас Благое Молчание” или “Иисус Благое Молчание” с прижатыми к груди руками, в образе ангела с крылами за спиной и с восьмиконечной звездой в нимбе. Эта икона таинственно изображает Господа до воплощения. Она также иногда называется “Ангел Благое Молчание”, так как Христос на ней предстает еще и как “Великого Совета Ангел” - средоточием Божественной премудрости и Ведения. Многих наших поэтов привлекала таинственная идея Молчания, воплощенного в Ангеле (Боге-Слове) и есть много стихов, посвященных ей. И это очень важно для поэта, как несущего на себе тяжелую ношу пророческого призвания: молчание - не пассивность, но активное действие, подчас более мощное и значительное, чем пламенная речь. Молчание пророков в пустыне часто предшествовало их проповеди и вещим глаголам, обращенным к людям, либо по образу и подобию Творца, почившего в молчании после Шестоднева, следовало за воплощенным словом, т.е. глаголам вещим. Совершив дело спасения мира, Господь снова, как и после сотворения его, почил и, уйдя в молчание, сошел в гроб. Сюжет одной из Страстных икон “Положение во гроб” именуют еще по первым словам девятого ирмоса канона Великой Субботы - “Не рыдай Мене Мати”, но есть и иное название иконы - “Истинное Благое Молчание”, что очень знаменательно.

Пушкин повествует нам о пророке в преддверии его словес, Лермонтов изображает пророка молчащего, подобного тютчевскому Русскому Христу, ходящего по бедным селениям и сострадательно созерцающего скорбное человеческое бытие. Он молчит уже до самой Своей Голгофы - все давно сказано, остался только напряженный, огненный внутренний монолог. В стихотворении Лермонтова само слово, как это не парадоксально, есть молчание.
“Кто не восхищался пламенною тайной в образе огневого Ангела? Кто не приклонялся перед всепроникающей вестью этого жданно-нежданного Гостя? Он безмолвен, как сердце постигшее. В нем хранима нетленная красота духа. Красота в вечности безмолвного и кроткого духа, - он и хранит и напутствует… Языка для слова и уха для слышания не требует; мечтательное тело надевают ангелы для явления людям. В молчании было видение. Исполнились света предметы. И воссиял лик Великого Гостя. И замкнул Он уста, и скрестил руки, и струился светом каждый волос Его. И бездонно пристально сияли очи Его. В бережности принес Пламенный весть обновленного, благословенного мира. Тайностью Он дал знак ко благу. В дерзании Он напомнил о Несказуемом. Без устали в часы дня и ночи будит Он сердце человеческое. Он сказывает приказ к победе духа, и каждый поймет и примет его на языке своего сердца. Кто же запечатлел Ангела Благое Молчание? - Образ Его писем поморских. Но не только от полученного моря тайна сия. В ней ясен и покрытый лик вестника Византии. В ней и тайна Креста. Запечатлен Ангел Молчания тою же рукою и мыслью, что сложила образ Софии - Премудрости Божией”.
Прекрасна и словесная копия этой иконы у Черубины де Габриак написанная в 1924 году:
Крылатый отрок на иконе,
И строгий перст к устам прижат.
Сложи молитвенно ладони,
Свой взор не обращай назад.

Пусть, как любовь, неотвратимой,
Презрев бесовскую игру,
Отныне путь твой станет схимой,
Незримой для других в миру.

Крылатый Отрок - твой вожатый,
Благослови его приход,
Когда уста молчаньем сжаты,
То слово в сердце зацветет.

Воистину, икону “Ангел Благое Молчание” можно назвать покровительницей и хранительницей пророков и поэтов. Ей нужно возносить молитвы, не забывая об ответственности, лежащей за каждое произнесенное слово. Пусть через подвиг молчания слово это в сердце расцветет! Несколько коротких выстраданных словес, как молитвенных жемчужин, и после звучания их - вне времени длящееся благое молчание временной смерти, в самой себе несущей Воскресенье и Возрождение. Преподобный Андрей Рублев, прежде чем создать великую икону Троицы двадцать лет молчал, из этого благого молчания родился образ, расцветший в его сердце под действием Святого Духа.
Тютчев, будучи поэтом великим, чрезвычайно остро ощущал эту истину и потому создал стихотворение под названием “Silentium” (лат. - молчание). В нем впрямую ничего не говорится о предметах небесного происхождения - оно пребывает в человеческой ипостаси, но на душевном плане Федор Иванович тайно возвещает о духовных состояниях:

Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои -
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, -
Любуйся ими и молчи.

Здесь угадывается родственная шопеновской идея о первородстве Звука (Музыка, которая и есть Молчание). Слово уже следует за Музыкой-Молчанием. В стихотворении все движение устремлено вспять - к первообразам и первоистокам - к Самому Творцу - к Сыну Божию, Богу Слову, еще не воплотившемуся и молчащему, изображаемому в образе Ангела с двумя крылами за спиной.

Ковалев В.