Светские истоки идеологии рыцарства

Когда средневековые теоретики рыцарства создавали модель рыцаря, они имели четкое представление, где такого рода людей следует искать. Приведем примеры.

В 1394 и 1395 гг. Томас III, маркиз Салюццо (Thomas Saluzzo), скрашивал время в плену у заклятого врага своей семьи графа Савойского написанием объемной стихотворной аллегории, названной им Chevalier errant. По ходу истории его странствующий рыцарь (несомненно сам Томас в своих мечтах) попадает ко двору госпожи Фортуны, где - как просители - прибывает целый ряд известных современников. Маркиз описывает их одного за другим. Большинство удостаивается скорее критической оценки - как например Венцеслава (Wenceslas), римский король, описываемый как изнеженный мужчина среднего возраста, предпочитающий до обеда валяться в постели, и с все возрастающим пристрастием к вину, что должно позднее привести его к погибели. Лишь немногие удостаиваются лучшей оценки - среди них молодой рыцарь, примерно 30 лет, bel et joli et amoreux: миланский condottiero Галеа (Galeas) из Мантуи. Молодой человек, рассказывает Томас, получил свое оружие при осаде Салуццо, где он храбро сражался и был ранен. Потом он отличился на турнире в Фоссано (Fossano) против немецкого рыцаря, похвалявшегося тем, что победит любого равного по рождению, кто осмелиться против него выступить. Для Галеа это было первое из многочисленных приключений, совершенных им "par amours, для возлюбленной дамы благородной красоты". Галеа странствовал и участвовал в войне французов против англичан. В день, когда он выбил из седла английского капитана, победившего уже многих французов, его посвятили в рыцари. Он как паломник пересек большое море (Средиземное), посетил Екатерининский монастырь на Синае, провел некоторое время на службе короля Кипра. Потом он сражался на стороне короля Франции против герцога Жульера (Juliers), отправился в Германию, где сражался под знаменем короля Венгрии против турок. "Знай, что в каждом бою, в котором он будет участвоать, ты его найдешь без труда. Он будет принадлежать к тем, кого по их рыцарской доблести можно сравнить с господином Тристаном или господином Паламедом". Эти заключительные слова показывают, насколько осознано Томас сравнивает карьеру своего героя с литературными образцами и признает за Галеа право на место среди soulverain preux - лучших рыцарей.
Примечательно, что модель, по которой Томас де Салуццо описывает своего героя, была унаследована из куда более ранних времен и уходит корнями как минимум в конец 12 в., когда Этьен де Фужер (Etienne de Fougères) писал о сути рыцаря. Примерно в это же время свой рыцарский путь начал молодой человек по имени Арнольд, сын и наследник графа Балдуина де Жуине (Guîenes). Очертания его рыцарской карьеры, как их описывает хронист семьи Ламбер Ардрский (Lambert de Ardres), напоминают схемой карьеру Галеа из Мантуи в описании Томаса де Салуццо. Отсутствуют лишь типичные для 14 в. цветистые описания - в остальном отличия в тоне и описании хода важнейших событий минимальны.
Арнольд де Ардр родился в 1160 г. Ребенком он был отдан на воспитание Филиппа Фландрского, дабы тот его должным образом вырастил и обучил рыцарской службе". Филипп был богатым ветераном крестовых походов и любителем придворной поэзии, его щедрость Кретьен де Труа восхвалял в своем Персефале. И при его дворе Арнольд находился среди цвета фландрской дворянской молодежи. Там, по рассказу Ламбера, он выделялся "своим внешним видом и отвагой в военных упражнениях". Когда он в 1181 г. достиг возраста посвящения в рыцари, его отец собрал на Троицу большое общество при своем дворе, и Арнольд был посвящен в рыцари вместе с четырьмя своими лучшими друзьями. Сразу после церемонии Арнольд появился среди челяди, музыкантов и жонглеров и осыпал их деньгами. После этого ему не сиделось дома, он хотел придать своей жизни образ, соответствующий рыцарству. "Он не хотел жить в своей земле в праздности и остаться без воинских развлечений, но решил отправиться в дальние страны за турнирами и славой, чтобы жить на свободе и заслужить мирскую славу". Он влюбился в Иду (Ida), графиню Булонскую (Boulogne), даму свободной морали (и завидную наследницу), которая уже имела за спиной опыт двух неудачных замужеств. Они обменивались множеством тайных любовных посланий. Когда другой претендент на ее благосклонность и благосостояние захватил Иду чистым насилием, Арнольд поспешил ей на помощь. И угодил к своему несчастью в руки соперника - что его несколько образумило. Вернувшись домой после уплаты выкупа, он пообещал в дальнейшем довериться указаниям своего отца. Арнольд сопровождал его в военных походах и взял жену, выбранную отцом: Беатрис, наследницу Bourbourg, умную, красивую и образованную женщину, как сообщает Ламбер. Как господин Ардра он вел соответствующую положению жизнь. Мы слышим, что особое удовольствие ему доставляет слушать рассказы о новых и старых героях, о Роланде и Оливье, об Артуре и завоевании крестоносцами Антиохии. Одно из наиболее живых описаний хрониста повествует о том, как Арнольд и его спутники зимней ночью собираются у трещащего огня и просят Вальтера из Клеве (Kleve) рассказать историю основания Ардра и о корнях управляющего им рода.
Ламбертово описание молодых лет Арнольда де Ардр не является чем-то уникальным. Аналогично выглядит и карьера Вильяма Маршала (William the Marshal, Guillaume le Maréchal), как она описана в Histoire de Guillaume le Maréchal. Вильяму не так повезло с рождением, как Арнольду. Он был не наследником графа, а четвертым сыном Джона Фитцгилберта (Fitzgilbert), английского барона, который, несмотря на влиятельных родственников, был лишь среднего положения. Подростком Вильям был отправлен ко двору родственника своего отца графа де Танкарвилля (Tankarvill), влиятельного магната, чьи владения находились в низовьях Сены, ревностного турнирного бойца. В 1167, в возрасте 18 лет, перед битвой при Дринкуре (Drincourt) против графа Фландрии Вильям был посвящен в рыцари, а на следующий день он больше всех отличился в бою. В том же году он дважды посещал турниры в свите графа и упрочил свою репутацию. За свои отважные действия в походе на Пуату (Poitou) год спустя он был замечен Элеонорой Аквитанской, супругой короля Англии Генриха II. В 1169 г. благодаря ее милости он получил должность воспитателя их сына Генриха Молодого Короля, наследника ее мужа.
Это был первый и решительный успех, открывший ему доступ в высшие рыцарские круги того времени. Это положение имело свои опасности. Как ведущий рыцарь при дворе молодого короля он вряд ли не был замешан в мятеже Генриха против своего отца в 1173 г. Однако точных данных у нас нет. Его роль наставника в рыцарском деле имела и преимущества. Автор жизнеописания изображает его как вождя рыцарей Генриха на нескольких турнирах на Севере Франции (в том числе и при дворе Филиппа Фландрского, сюзерена Арнольда де Ардра). Успехи Вильяма в этих турнирах приумножали его славу как рыцаря, а кони и пленники увеличивали его богатство. Когда он в 1182 г. порвал с молодым Генрихом и его отцом (ходили слухи о связи Вильяма с королевой Маргаритой Французской), его храбрость была уже столь известна, что ему предложили земли и содержание как граф Фландрии, так и герцог Бургундии, чтобы он поступил к ним на службу. Его немилость у Анжуйского дома была однако не долгой, и ему не пришлось искать нового господина. Когда молодой Генрих умер в замке Мартел (Martel) на Дордоне (Dordogne), Вильгельм уже вернул себе его милость, и именно ему было поручено выполнить неисполненную клятву крестоносца, данную молодым королем, отправившись за него в Святую Землю. Там, как сообщает биограф, он за год в боях с сарацинами совершил больше подвигов, чем иные за семь лет.
Нас здесь не интересуют детали его дальнейшего жизненного пути. После своего возвращения из Святой Земли он поступил на службу к королю Англии. Это место позволило ему жениться на Изабель де Кларе (Clare), наследнице графства Пемброк (Pembroke). Он играл большую роль в правление Ричарда Львиное Сердце и Иоана Безземельного и вплоть до своей смерти в 1219 г. был регентом Англии и опекуном несовершеннолетнего Генриха III (rector regis et regni). Сказано уже достаточно, чтобы показать, на сколько истории юности Вильяма и Арнольда подходят под позднейшие модели рыцарства. И если какой либо рыцарь жил по формуле рыцарской отваги Жофруа де Шарни (Geoffoy de Charny, 14 в.) "кто достигает большего, тот достойнейший", то это конечно Вильям Маршал. Оба источника о рыцарских карьерах конца 12 в. позволяют увидеть, что уже тогда существовал шаблон рыцарской жизни с его отчетливыми деталями: приключенческая юность, обучение на турнирах "большому делу войны", предпочтение поиска рыцарского служения в дальних краях спокойной жизни дома - все это уже необходимо для подобающего вступления на рыцарский путь. Верность и храбрость, отвага и куртуазность - это добродетели, которые точно также подчеркиваются биографом Вильяма, как и более поздними авторами. Это добродетели, которые связываются с рыцарской жизнью, а не только ассоциируются с рыцарской фикцией.
Особого внимания заслуживает куртуазный элемент в рыцарской жизни 12 в. В широком смысле courtoisie охватывает все придворные нравы и стереотипы поведения. Бросается в глаза, на сколько мир Вильяма является одновременно миром двора и миром военного лагеря. Одим из первых его решающих успехов было то, что он привлек к себе внимание Элеоноры Авитанской, знаменитой покровительницы трубадуров. Большой турнир в Плер (Pleurs) близ Эпернэ (Epernay), в котором он принимал участие в 1177 г., проводился под покровительством Генриха Шампанского. Побуждаемый супругой Генриха Марией, дочерью Элеоноры, Кретьен де Труа написал свою историю Ланселота, а Андреас Капелланус (Andreas Capellanus) сделал ее судьей по вопросам любви в своей De arte honeste amandi. Как мы видели, Вильям останавливался как гость и при дворе Филиппа Фландрского, еще одного большого покровителя рыцарства и куртуазной литературы. Заметно, что в биографии Вильяма не много говориться о любовном аспекте придворной жизни, даже когда описывается, как графиня де Жоини (Joigni) и ее дамы поют и танцуют с рыцарями, или смотрят, как он, участвуя в турнире в Жоини, первым выбил своего противника из седла. Ламберт Ардрский наоборот повествует, что его герой вел куртуазную игру с графиней Идой. Роскошь и цветистость придворной жизни подробно описывают оба автора: Ламберт в своем рассказе о празднованиях по поводу посвящения Арнольда в рыцари, биограф Вильяма - когда говорит о богатом снаряжении рыцарей, отправляющихся на турнир в Плере, рассказывает и об их великолепных конях, доставленных из Испании и Сицилии. Крупные феодалы, например граф Жуине и Шампани, показывают себя еще расточительней. Так Фридрих Барбаросса для размещения гостей, прибывших на посвящение в рыцари его сыновей и следующий за этим турнир в 1184 г., построил перед воротами Майнца целый город из палаток и павильонов. Генрих из Вельдеке (Veldeke) сравнил в своей Eneit эти события со свадьбой Лавинии и Энея у Вергилия: "Я никогда не слышал о подобном празднике, разве что тот в Майнце, когда император Фридрих посвятил своих сыновей в рыцари".
Праздники, турниры и блеск княжеских дворов притягивали людей из разных регионов и разного социального происхождения: Арнольд де Ардр был сыном графа и наследником старого имени и состояния, молодой Генрих, спутник-господин Вильяма Маршала, как наследник трона был еще более влиятельным человеком. Сам Вильям поначалу был молодым человеком без земельных владений и должен был сам добыть себе состояние. Конечно, многие находились в еще более тяжелом положении, чем он - более низкого происхождения и меньших возможностей - среди них молодые chevaliers errans (странствующие рыцари), которые ездили с турнира на турнир в поисках славы и выигрыша, как это описывает биограф Вильяма. Молодые рыцари без наследства, а также с незначительным состоянием, преобладали и среди трубадуров, искавших покровительства у таких благородных дам, как Элеонора Аквитанская. Когда Ламберт рассказывает, как Арнольд раздавал толпе певцов, жонглеров и слуг полными горстями деньги, то это напоминает и о том, что никакой придворный мир не бывает без прихлебателей. Это ни в коем случае не был лишь военный люд, там находились также духовные лица и музыканты, а также ученые. Это было придворно-изысканное, но с точки зрения состояния и происхождения очень разнообразное общество.
В описании двора Хуго Честерского, одного из соратников Вильгельма Завоевателя, Ordericus Vitalis изображено общество, во многих отношениях близкое тому, в котором выросли Арнольд де Ардр и Вильям Маршал. Ordericus сообщает, что Хуго был любителем мирской роскоши, расточительным человеком с пристрастием к "песням, и играм, и коням, и другим суетным вещам". Он всегда собирал вокруг себя множество молодых людей разных сословий, в том числе рыцарей и ученых. Среди них был некий Герольд, который рассказал им все о деяниях Маврикия, Георгия, Деметрия и других солдатских святых, и который знал истории о Вильгельме Корт-Нец (Wilhelm Cort-Nez) - том графе Оранском, который был героем целого эпического цикла. Ordericus описывает отношения, которые существовали за сто лет до Ламберта. Мир Арнольда де Ардра и Вильяма Маршала возник не за одну ночь. Если мы хотим понять, как развивалась этот рыцарско-аристократический образ жизни, и как развивались нормы поведения, нам надо отступить более чем на полтора столетия назад и оттуда наблюдать за ходом вещей. При этом надо отслеживать военную, социальную и литературную линии.
* * *
11 в. был важной вехой в военной истории средневековья, и особенно в кавалерийской тактике. Использование стремени (изобретения Востока) в Европе начиная с 8 в. существенно повысило значение конницы. Стремена давали конному воину большую устойчивость в седле и возможность лучше управлять конем. Кажется однако, что лишь в 11 в. технические нововведения привели к изменению в тактике, в результате которого решающим фактором становиться атака тяжеловооруженных всадников с опущенным копьем (т.е. с копьем, зажатым под правым предплечьем и направленным на врага). Существует мнение, что эта тактика возникла уже раньше, одновременно с введением стремени. Однако многое указывает на то, что лишь после 1000 г., возможно даже лишь в конце 11 в., эта техника - ставшая классической техникой Средневековья - была применена впервые.
Без стремени такая атака с опущенным копьем была невозможна, но копье и седло тоже имеют значение. Как правило, копье применяется четырьмя различными способами. Копье может держаться вертикально, в транспортном положении. Из боевых захватов основными являются следующие. Захват "под рукой", когда копье держится правой вытянутой рукой у центра тяжести для нанесения удара снизу, захват "над рукой", когда копье держат в согнутой поднятой руке и используют как метательный снаряд для поражения противника с малого расстояния. Для этих целей необходимо относительно легкое копье, которое держат вблизи центра тяжести. По-другому обстоит с четвертым способом. Копье (называемое также ланцей) удерживается конным воином под правым предплечьем, кисть держит захват позади центра тяжести, левая рука остается свободной для поводьев и щита. Конь, всадник и копье образовывают как бы единое целое, преобразующее бойца в "человеческий снаряд". Вооруженное таким образом конное войско способно нанести по массе врага удар, подобный удару молота, действенность удара зависит от динамики атаки и силы столкновения. Такой была ужасная конная атака "франков", войска крестоносцев: "Франк на коне способен проехать сквозь стену Вавилона", - как выразился современник. Чтобы такой маневр вообще мог достичь цели, необходима тяжелая ланца, легкое копье просто разлетится при столкновении. Так же было обнаружено, что конный воин способен держать копье позади центра тяжести, но при этом удерживать его прямо. Это сделало возможным применение куда более длинных копий - существенное преимущество при таком способе атаки.
Иконографические свидетельства указывают на то, что ключевым периодом в изменении кавалерийской тактики была вторая половина 11 в. На миниатюрах рукописей 9-10 вв. копье всегда находиться в первых трех упомянутых позициях, но никогда в четвертой. Эта последняя хоть и встречается пару раз на миниатюрах 11 в., например в библии Admont ок. 1080 г., но важнейшим свидетельством этого способа применения является ковер из Байо (Bayeux), также ок. 1080 г. На нем изображены воины, которые используют копья всеми четырьмя способами. Большинство использует захват "над рукой", метают копье или готовятся к броску. Другие держат копья в транспортном положении, вероятно готовясь к атаке с опущенной ланцей. Три рыцаря, которые в начале битвы при Гастингсе готовятся к такой атаке, держат отчетливо более тяжелые копья, чем их соратники, притом с вымпелами, делающими невозможным их применение как метательных снарядов. И на луках седел можно увидеть отличия от старых изображений. Изображение всадников, атакующих с опущенной ланцей, примерно через 30 лет после изготовления ковра из Байо стало нормой. Можно прийти к выводу, что на ковре изображен важный момент в развитии оружия: а именно фаза, в которой новая техника находиться непосредственно на пороге широкого распространения.
Конечно, средневековые изображения могут ввести в заблуждение. Художники имели обыкновение копировать старые образцы, так что изучение иллюстраций легко может привести к более поздней датировке технических новшеств. Но в нашем случае имеется возможность подкрепить выводы, сделанные на основании изобразительных свидетельств, свидетельствами письменными. Использование нового захвата копья в бою один на один при столкновении должно привести к тому, что или оба копья сломаются, или один из рыцарей воткнет свое копье в тело другого (при этом его копье опять же наверняка сломается), или один из них будет выбит из седла. Это типичные последствия конного боя в многочисленных изображениях турниров и единоборств в рыцарских романах 12 в. Первым описанием рыцарского боя, в котором таким образом постоянно описываются последствия столкновений отдельных бойцов, является оксфордская версия Песни о Роланде, датируемая 1100-1130 г. Гофредус Малатерра (Gaufredus Malsterra), писавший около 1100 г., рассказывает как Серло (Serlo), один из братьев Отевилль (Hauteville), побеждает бретонского рыцаря, одолевшего многих нормандских противников при осаде Тилльера (Tillières) в 1040 г. Конечно, это не служит достоверным свидетельством для столь раннего времени, но зато вполне надежным свидетельством для времени Гофредуса, близкого к возникновению Песни о Роланде. В боях происходивших примерно в это же время первого крестового похода часто решающим для победы крестоносцев оказывался именно конный удар. Анна Комнин говорит, что "ничто не способно устоять против удара атаки франков". Недостатком этого способа ведения боя было то, что он должен был удаться с первой попытки, так как "франки" не умели достаточно быстро перестраиваться для повторного наскока, если первый был неудачным. Поскольку более ранние свидетельства такой тактики отсутствуют, все указывает на то, что новый способ ведения боя возник во второй половине 11 в.
Рыцарская атака была не единственным нововведением в области военного искусства - другие, например прогресс в строительстве замков или осадной технике, были не менее, если не более важны. Однако с точки зрения нашей проблемы кавалерийская тактика имела особое значение, так как она не была, и не могла быть чисто военным достижением. От бойцов требовались совершенно новые способности и навыки в обращении с оружием. И в обществе без постоянного войска и институализированного военного обучения это не могло не иметь последствий. Не может быть совпадением то, что о турнире мы слышим впервые также только в конце 11 - начале 12 вв. - т.е. возможности для автора Histoire de Guillaume le Maréchal описать столь трудновообразимые подробности о том, как искусно его герой выбивал противников из седла. Турнир в этот период был общей потасовкой групп вооруженных воинов, он являлся удачной площадкой для тренировки новой техники. Одновременно, как уже отмечалось, турниры были и важным придворным и социальным событием. Сопутствующий им риск был физического, но также и экономического характера, так как проигравший боец мог быть взят в плен, потерять коня и под давлением обстоятельств должен был платить выкуп. В любом случае новый способ ведения боя требовал более дорого снаряжения. Кольчуга стала для рыцаря вдвойне важна как защита от удара копьем противника. Ему был необходим хороший конь, а кроме того запасной конь, и он нуждался в ком-нибудь, кто помогал бы ему все это содержать и держать наготове. Большинство рыцарей должны были сами заботиться о снаряжении. Быть конным воином означало либо иметь значительное состояние, либо значительную протекцию. Для начинающих рыцарей поддержка знатных товарищей по сословию была еще важнее.
Источники 11 в. к сожалению мало рассказывают об обучении и оснащении рыцарей. В плане обучения важным фактором очевидно было воспитание при дворе вышестоящего феодала, кстати, этот обычай, практиковался уже длительное время. Уже Рабан Мавр, живший в 9 в., рассказывает, что юношей отдавали в благородные семьи, чтобы они там закалились и обучились верховой езде и конному бою. Вильям Маршалл и Арнольд де Ардр также росли при таких господских дворах. Многие феодалы содержали при дворе постоянные рыцарские отряды, чьи члены несомненно принимали участие в воспитании молодых рыцарей. Такие принадлежавшие ко двору рыцари вооружались и обеспечивались конями за счет господина, который конечно мог предоставить молодому человеку от своих щедрот оружие и коня. Если отец юноши обладал состоянием, то естественно он сам нес расходы. Не располагающий средствами юноша мог попасть в сложное положение. В своем первом бою под Дринкуром Вильям Маршал потерял коня, и смог заменить его посредственной верховой лошадью лишь заложив свой плащ, в котором его посвятили в рыцари. В воинственных chansons des geste постоянно описывается, как бойцы в ходе схватки ревностно стремятся захватить коней, и не приходиться удивляться, что в глазах верных соратников желанной наградой от господина были подарки оружием и конями.
Представляется, что эскизно описанное выше развитие вооружений и тактики вели к тому, что развивалось чувство общей принадлежности между людьми, которые - и неважно каким образом - получали снаряжение для конного боя. Их навыки и обучение отличали их от других. Связь через воспитание всегда является большой социальной силой, и особенно в случае, когда так тесно связаны обучение и взросление в приемной семье. Воспитание вне дома содействовало также возникновению общего образа жизни. Так поначалу многим удавалось, через наблюдение за обучающим, получение личного опыта на подчиненных позициях и, наконец, благодаря собственной инициативе, пробиться в рыцарский мир, когда предоставлялась к тому возможность. Но уже каждое следующее изменение, лучше защищающие доспехи, более сильные, а потому более дорогие кони усложняли социальный подъем. Новые способы боя и улучшенное вооружение каждый раз подчеркивали преимущества аристократии при приеме в рыцарское сословие и обостряли осознание узы общности между теми, кто на законном основании мог претендовать на то, чтобы скакать на войну или турнир. И эта связь называется "рыцарство".
* * *
Изначально латинское слово miles (milites), которое авторы вроде Ламбера Ардрского используют в значении "рыцарь", означало просто "профессиональный солдат". Подходящий способ рассмотреть социальное развитие, проистекавшее параллельно военному - понаблюдать за изменениями значения и оттенков в использовании слова miles на протяжении 11 и 12 вв.
Поначалу слово miles используется в значении, суженом по отношению к классической латыни, и обозначает в первую очередь конного воина. Это значение встречается несколько раз у Рихера в начале 11 в.
Описания 1-го крестового похода конца 11 в. всегда различают milites и пеших солдат. В дальнейшем milites на основании их военной функции отделяются от других частей общества: с одной стороны от клира, с другой от imbelle vulgus, просчего народа, и в первую очередь крестьян. Это использование miles особенно резко выделяется в текстах "Божьих Миров" (Treuga Dei). Речь идеи главным образом церковных актах, издаваемых и распространяемых региональными соборами с целью поддержания мира и защиты гражданских частей общества от военных нападений. Нарушения мира карались церковными штрафами, но также и силами лояльных рыцарей, действовавших по указанию церкви. Обычно законы о мире запрещали какие бы то ни было военные действия с пятницы по понедельник, а также по церковным праздникам, и гарантировали нонкомбатантам - церковникам, купцам, крестьянам - пощаду и неприкосновенность в случае войны. И наконец, miles в этот период используется, преимущественно в документах, прежде всего в списках свидетелей, для обозначения социального статуса. Сначала слово служит для определения отличия между людьми скромного происхождения и принадлежащими к знати, как то графы и бароны. Однако позднее, особенно во Франции начала 12 в., уже и знать определяет себя как miles. Причиной такого расширения в использовании слова как титула надо искать видимо в том, что нижнее рыцарство (ранее определявшееся как vassi или "вассалы") и высокая знать (сюзерены), в рамках социального, но необязательно экономического уравнивания сближались, и что само слово miles все больше ассоциировалось со словами "честь" и "достоинство". Как определение личности слово пережило так сказать социальный подъем.
Первое значение miles - конный воин - не нуждается в каких-либо комментариях с точки зрения военной тактики. Но пояснить необходимо два других значения. Представляется, что между ними существует связь, так как в обоих случаях речь идет о различении milites и других людей. Различие, о котором говорят церковные соборы, Божьи и Земельные миры, носит чисто функциональный характер. Оно соответствует тому разделению, которое церковные авторы, такие как Адальберо Лаонский и Жерар Камбрийский, проводили между тремя сословиями - клир, воины, крестьяне. Хотя эти авторы использовали другие слова, а не miles, для обозначения воинов, но их высказывания едины с мнением соборов: различия между воинами и крестьянами носят не только функциональный, но и социальный характер. В постановлениях соборов мирская аристократия причисляется к военному сословию - в конце концов это ведь войны знати угрожали миру и принуждали церковь вмешиваться там, где королевского авторитета было недостаточно. Поэтому Адальберо Лаонский отдавал знати ведущую роль среди военного сословия и как ее долг рассматривал защиту церкви и бедных.
В грамотах всегда предполагалось, что отличие между milites и другими персонами есть вопрос статуса. Во французских грамотах свидетели, определяемые как milites, всегда следуют непосредственно за знатью, но перед свободными низших сословий. Признаком социального статуса можно считать их освобождение от податей крупным феодалам в середине 11 в. Таким образом рыцарство предстает в этих ранних французских документах как некий вид малой знати, чья военная служба является основанием для освобождения от других обременительных повинностей в пользу землевладельцев - "свобода", отличающая их от крестьян. Как мы уже отмечали высокая знать принимает именование малой знати, так что различия между обеими сглаживаются, конечно не в экономической плоскости - здесь они далеки друг от друга, - а в образе жизни и именовании. Так "знать", состоявшая для Адальберо лишь из сильных мира сего, располагавших военными ресурсами, охватывает теперь и все рыцарство, позже определенное как "благородное сословие".
До сих пор мы говорили лишь о словах и словоупотреблении. Реальной силой, сближавшей полюса аристократического общества во Франции 11 в., была их взаимная зависимость. Крупные магнаты, чьи корни можно проследить во времена Каролингов, нуждались в службе мелкой знати для своих бесконечных войн друг с другом: в таких войнах, как например, между домами Блуа (Blois) и Анжу (Anjou) за Турень (Touraine) или норманнов и Капеттингов за Вексен (Vexin). Они были необходимы также для контроля за влиятельными хозяевами замков внутри своих областей, например разбойничающих баронов, таких как Томас де Марле (Marle), которого Людовик II сумел победить лишь после долгой войны. В такого рода столкновениях рыцари служили своему господину как элитные войска и, что быть может еще важнее, как группа лидеров, которой он мог передать ответственные задачи при формировании гарнизонов замков и осадах. Если князьям удавалось закрепить или расширить свои владения, потребность в верных людях возрастала, и их растущее богатство могло использоваться для того, чтобы подчеркнуть преимущества и престиж верной службы. В благодарность за службу они могли давать вознаграждение в виде оружия, денег или земли, а также способствовать выгодному браку, или дать широкие полномочия в использовании своего добра, а по обстоятельствам и гарантии и привилегии, дающие экономические преимущества в конкуренции с богатыми горожанами и крестьянами. Экономическая нестабильность мелких рыцарей имела следствием высокую оценку подарков господина. Отсюда высокая оценка щедрости и радость при получении подарков - так жизненно описываемая в куртуазной литературе. В chansons de gesta Вильгельм Оранский добивается службы рыцарей богатыми подарками; в "Романе об Александре" 12 в. Аристотель разъясняет молодому королю в пышных выражениях, как щедрость завоевывает сердца людей и приносит верную службу; Артур в ранних романах изображается как образец щедрости: "Он чествовал богатых как своих товарищей, а бедных за их заслуги и доблесть, но так, что его честь в этом мире в глазах божьих приумножалась". Мишенью для насмешек и презрения становятся в chansons те, кто людей низкого происхождения и ничтожного знания продвигают по службе вопреки традициям - например, Дарий в "Романе об Александре". Здесь литература очень точно передает взаимоотношения в реальном рыцарском обществе, в котором молодые, холостые люди, не имели ничего, кроме собственного меча, своего доброго имени и военного воспитания, составляли большинство при дворах крупных феодалов. Для мужчин, живущих в социальной неуверенности, службе господину была значительной психологической и экономической притягательной силой, так как они могли получить часть положения и репутации княжеского рода, которому служили. Литературной функцией круглого стола короля Артура было, несомненно, подчеркнуть равенство всех, собравшихся за ним, после того, как они доказали свое право сидеть здесь храбростью и верностью.
* * *
Тот же тип молодого, амбициозного человека, находящегося на периферии аристократического общества, мы встречаем и в любовной поэзии южно-французских трубадуров. Некоторые конечно принадлежали к высокой знати, как например основатель поэзии трубадуров герцог Вильгельм IX Аквитанский, чей щит был украшен изображением его дамы. Но в основном это были наемники и служилые люди, рыцари удачи, ездящие от замка к замку и ведшие авантюристическую жизнь. В стихах этих людей поклонение благородной даме, вероятно супруги графа или барона, имело более чем эротическое измерение. Если она принимала свидетельства любви своего почитателя (что означало лишь согласие на его любовное служение, а не доступ к постели), то это служило пропуском в богатый, надежный мир двора, госпожой которого она была. Куртуазная литература трубадуров охватывает таким образом этос любовного служения даме и этос верной службы господину. Примечательно, что язык трубадуров остался совершенно свободен от юридической лексики ленного и придворного права. Конечно, между любовной и ленной службой существовали большие отличия, но было и общее. Эта направленная внутрь поэзия трубадуров стремилась выразить мощную силу базирующейся на женской благосклонности страсти, силы, указывающей на все положительные качества принявшей службу даме личности. "Нет ничего хорошего на свете и никакой куртуазности," - говорит Андреас Капелланус, - "что не имеет в любви своих истоков". В рамках куртуазной любви признание со стороны дамы означало новое, секуляризованное и в психологическом отношении решающее значение светских условностей в придворных и военных нормах поведения. В рассказе о битве Вильгельм, герой Вольфрама фон Эшенбаха, призывает своих рыцарей: "Две награды ожидают нас - царство небесное и похвала благородных дам!"
Одновременно эта любовная этика ставила на куртуазной любви штемпель социальной исключительности. То, что как раз бедным рыцарям было понятно, на сколько они нуждаются в принятии их любовного служения, проявляется в частых для трубадуров утверждениях, что лишь бедные рыцари способны на истинное courtoisie, истинную куртуазность: богатые ищут в любви лишь утоление своих страстей, бедный же наоборот подвергает себя тяжелым испытаниям, которые способны облагородить его чувства и придать им особую - куртуазную - ценность. Пожалуй больше, чем авторы севера, трубадуры склонялись к тому, чтобы клеймить жадность князей и восхвалять их щедрость. Южнофранцузский рыцарь Бертран де Борн заявлял, что он никогда не будет тратить свое время на господина, который не готов жертвовать своим добром, раздавая награды. И первый завет бога любви, по Андреасу Капелланусу, избегать скупости, как чумы. Одновременно куртуазная любовь устанавливала идеал, который мог принять и знатный господин, при этом не унизившись. Как и северофранцузская chansons des geste и романы, поэзия трубадуров дает яркие свидетельства социальной динамики, которая в 12 в. сближала высокую знать и нижестоящее рыцарское профессиональное воинство. "Куртуазным", или "придворным", было это развитие в том отношении, что как раз дворы и резиденции были местами, где эти группы встречались.
Большие княжеские дворы Франции 12 в. играли, таким образом, решающую роль в формирование куртуазно-рыцарских обычаев и идеологии в той форме, в какой они нашли отображение в биографиях Арнольда де Ардра и Вильяма Маршала. Эта роль выпала княжеским дворам потому, что они служили пунктами сбора различных слоев аристократического общества и центрами светской литературной культуры. Здесь мы встречаем публику, для которой писались chansons des geste и ранние романы Артуровского цикла. При этом не надо упускать из вида, что chansons - литература образованных людей. Их авторы не были, как долгое время предполагалось, полуобразованными людьми, воспроизводившие популярные сюжеты. Их стихотворные формы в значительной степени отражали латинские формы римской поэзии, и многие авторы, несомненно, были духовными лицами с латинским образованием. Некоторые авторы ранних романов проявляют еще большую ученость: они имели глубокие знания в классической литературе, которую особо ревностно изучали в школах, и ориентировались преимущественно на Вергилия и Овидия. Совсем не случайно, что Кретьен де Труа (который подробно занимался Овидием) ссылается на Макробия (Macrobius), когда он описывает роскошное одеяние, украшенное эмблемами из арифметики, геометрии, астрономии и музыки, ибо Макробий для современной ему школьной учености был основным источником для изучения философии. В другом месте Кретьен выразительно говорит о внутренней связи между рыцарством и ученостью. Образование высоко ценилось куртуазными авторами, так как их меценаты и вероятно их свита тоже были образованными людьми - и ни в коем случае не неотесанные солдафоны. В похвальном слове Готфриду Красивому Анжуйскому Жан Мармортье (Marmourtier) не только описывает князя как военного вождя и любителя турниров, но и как образованного полководца, который проводит осады в соответствии с учением Вегеция (Vegetius), и знатока поэзии на народном языке. Не стоит забывать, что и Абеляр был сыном бедного бретонского рыцаря, который заботился об обучении своих детей, как наукам, так и военному искусству. Рыцари и духовные лица имели общие социальные корни и входили в положение друг друга часто больше, чем это порой было разумно.
Кроме поэзии chansons и романов проявляется еще одна литературная форма - династические истории - как проявление куртуазной учености. Она вносила существенный вклад в придание рыцарскому укладу жизни и нравов классических форм. В этих семейных хрониках авторы описывают деяния членов рода своего мецената. Истории Бенуа де Сент-Мавра (Benoît de Sainte-Maure), Ламберта Ардрского, Жана Мармортье при всех различиях принадлежат к этому типу. Разумеется это не новое явление в рамках историографической литературы: например сочинение Видукинда 10 в. о корнях саксонской королевской династии. Новым является то, что и роды вовсе без или с весьма отдаленной связью с королевскими домами чествуются подобным образом. Кроме того, эти фамильные хроники 12 в. выходят из-под пера историков нового типа. Писание историй веками было уделом монастырей, чьи хроники естественно отражали представления и интересы определенного монастыря. Авторы семейных хроник напротив часто светские лица или капелланы, принадлежавшие ко двору господина, о семье которого они писали. Благодаря этому литературные труды получили новую перспективу: их меньше интересовали подарки патрона или его предков церкви, но куда больше происхождение и деяния, делающие его знаменитым - другими словами они занимались рыцарскими темами.
Очевидно, что династические отношения, благодаря которым могли обосновываться претензии на господство, были решающим пунктом. Как правило, при этом отдавалось предпочтение отцовской линии, хотя особенно почетные и территориально значимые связи, полученные в результате брака, тоже находили отражение. Обычно именование рода, выводимое от территориального ядра владений или главного замка, служило выражением связей внутри рода (позднее имя связывается с фамильным гербом, внешним и видимым символом рода). Поучительно наблюдать, как решает эту задачу хронист относительно скромного рода, такой как Ламберт де Ваттрело (Wattrelo), писавший в конце 12 в., чей род принадлежал к младшему рыцарству Фландрии, т.е. тем людям, предки которых были milites, "рыцари". Здесь проявляется зарождающаяся идея формальной связи между происхождением и рыцарством, опережение более поздней доктрины, что не может считаться рыцарем тот, кто не способен предъявить хотя бы одного предка-рыцаря. Еще интереснее, как выходили из положения хронисты, когда точная генеалогическая информация отсутствовала. Тогда они вели корни родового дерева от мифических фигур, от прародителя мифических времен, в чьей славе получал долю весь род. Подобным образом Ламберт Ардрский ведет корни семьи Арнольда от некоего Зигфрида, который соблазнил дочь фландрского графа (семья таким образом от основания связывается с благородным родом). В истории графов Ангулема как основатель рода указан каролингский герой Вильгельм Тайллефер (Wilhelm Taillefer). Династия графов Анжуйских выводиться от Тортулфуса (Tortulfus), героя времен Карла Смелого, женившегося на дочери короля Бургундии. Этот Тортулфус изображается как сведующий в военном искусстве человек, закаленный невзгодами войны и абсолютно бесстрашный. Он боялся лишь одного - потерять свою честь. "Этим," - как сказано, - "он облагородил себя и своих потомков". Трудно яснее выразить связь между деяниями предков и честью и достоинством рода - и в этом заключается особый вклад литературы в идеалогию рыцарства.
Тем, что фамильные историки увязывали генеалогию знатного дома и героическим веком chansons des geste, они устанавливали не только эмоциональную связь с этим прошлым, но и передавали его значимость современности. Такая связь придавала престиж не только господину, но и его свите, так как считалось почетней служить тем, чей род был знаменит деяниями предков. Верная служба давала участие в славе. Для придворного общества генеалогическая литература и эпический chansons настойчиво подчеркивали, какое значение верная служба и щедрое правление chansons важны для современности. Тем же путем герои chansons попадали в рифмованные хроники, написанные на народном языке: если хотели похвалить кого-либо за храбрость, то его можно было назвать истинным "Роландом" или "Оливье". В романах о короле Артуре, имевших такие же исторические претензии, как и романы о Карле Великом, модели идеального рыцаря придано новое измерение: courtoise - оно требует от утонченного и образованного общества следовать куртуазным нормам поведения.
Бросающейся в глаза чертой рыцарско-французской культуры 12 в. является стремительное распространение ценностей и стереотипов рыцарского образа жизни далеко за границы Франции. Важным стимулом к этому, несомненно, была широкая диаспора французских рыцарей в конце 11 - 12 вв. Нормандские рыцари завоевали Англию, Южную Италию и Сицилию; они сражались, при поддержке рыцарей из других частей Франции, на ведущих позициях против мавров в Испании и играли решающую - порой драматическую - роль в первом крестовом походе в Святую Землю. Там, куда они приходили, они приносили с собой свои обычаи, свою культуру и свои истории. Но взращенные ими мастерство рассказа, ценности и манеры не ограничивались лишь землями с французским господством и французской культурой, а распространялись дальше - не в последнюю очередь потому, что 12 в. с его открытым обществом был временем путешествий. Рыцари из пределов Империи приезжали во Францию для участия в турнирах. Рыцари из Фландрии пересекали море, чтобы поступить на службу к английскому королю, как некоторые родственники Ламберт де Ваттрело во время Генриха I. В крестовых походах плечом к плечу сражались бойцы из всех частей Европы. Молодые представители духовенства 12 в. проводили в путешествиях не меньше времени, чем рыцари, и их странствия вносили вклад в международное распространение культуры дворов и школ. Но рыцарские манеры и ценности распространялись и потому, что темы французской литературы отвечали чаяниям общественных групп за пределами Франции, занимавшим сходное положение с французским рыцарством. Однако они накладывались на другие исторические условия. Мы хотим бросить короткий взгляд на то, какое влияние оказала французская рыцарская культура в Германской империи и Италии.
* * *
Когда в 10, а также 11 в. французская монархия находилась в своем низшем пункте, Германская империя находилась в сильной фазе. Это предотвратило то, что герцоги так называемых "племенных герцогств" (Саксонии, Баварии, Франконии и Швабии) могли бы консолидировать свои локальные владения так, как это удалось французским герцогам и графам. Сила императора базировалась на контроле имперской церкви с ее обширными владениями и эффективном управлении, которое проводили сменяющие друг друга императоры в своих владениях. Чтобы управлять фамильными владениями император, также как епископы и аббаты, нуждался в надежных служилых людях. В этом контексте мы впервые слышим о министериалах, "несвободных служилых людях", предках фогтов замков и рыцарей поздних времен. Впервые они возникают как привилегированная группа из несвободных, чьи задачи были тесно связаны со службой в хозяйстве их мирского или церковного господина. Признаки их несвободы были отчетливо видны: они могли передавать землю лишь министериалам из владений, к которым принадлежали они сами, лены в других владениях они имели право получать лишь с разрешения господина, и даже жениться они могли лишь с его разрешения. Эти отношения напоминают личную зависимость во Франции и Англии. Привилегии и права министериалов определялись, как и у других крепостных, законами соответствующих владений, за пределами этих областей они были вне пределов общего права. Они во всем отличаются своими правами и привилегиями от свободных вассалов Франции. И, тем не менее, выражение "несвободные служилые люди" способно ввести в заблуждение. Их обязанности не имеют ничего общего с зависимой службой в обычном смысле, куда больше с задачами в господском хозяйстве по управлению хозяйством и военными функциями. Ведущие посты при дворе, такие как камергер, маршал, кравчий, занимались как правило ими. Их права на собственную землю к середине 11 в. почти повсеместно были признаны наследственными. В границах соответствующей области министериалы, хоть и были зависимыми, образовывали влиятельную и привилегированную группу среди несвободных.
Как раз зависимый статус был ключом их силы и особого положения: из-за своей зависимости от господина и тесных фамильных связей с ним и его родом само собой получалось, что господин при формировании гарнизонов замков или для проведения своей юрисдикции обращался к министериалам, и в силу своих военных обязательств они составляли ядро его войска. Как следствие многие министериалы сумели занять твердые позиции. В неразберихе гражданских войн, разгоревшихся с конца 11 в. из-за спора об инвеституре между папством и империей, для минестериалов возникла благоприятная возможность повсеместно укрепить свои позиции. В вихрях этого времени их влияние было единственным надежным и стабильным элементом в управлении (главным образом в императорских владениях при Конраде III). Их господа были теперь также явно зависимы от них, как министериалы от своих господ, и их услуги были столь ценны, что уже не было возможности ограничивать их права. Успешные министериалы заходили так далеко, что брали лены у чужых господ, принося ленную клятву - выражение из имущественного права свободных. Как результат стиралась разница между ними и мелкой знатью, "благородными свободными". Вернер фон Боланден (Bolanden), министериал Фридриха Барбароссы, на момент смерти имел лены не более и не менее как от 46 сюзеренов и мог похвастаться практически княжескими владениями. Конечно, его успех был исключением: большинство министериалов стремились занять куда более скромные - а поэтому более стабильные позиции. В земле, где свободное землевладение, свободная собственность были атрибутом знати, получение лена означало решительный шаг министериалов в благородное сословие, чья иерархия определялась ленным правом.
При этих обстоятельствах нет ничего удивительного в том, что мы обнаруживаем у министериалов четкие признаки осознания своей социальной идентификации и престижности выполняемой службы. Также они проявляют способность к совместным действиям: в 1140 г. мы слышим, как министериалы проводили собрания, не созванные господами, и даже вершили на них суд; в 1159 г. министериалы объединяются для защиты своих привилегий от несправедливостей. Хроника аббатства Эбершайммюнстер (Eberscheimnmünster) под 1160 г. дает наглядный пример самосознания и социальных амбиций министериалов: "Цезарь, покорив Германию, сделал местных князей сенаторами, а их низших рыцарей (подразумеваются ministeriales) римскими гражданами. Цезарь призвал князей, быть своим служилым людям хорошими хозяевами, давать им высокие посты, защищать их и награждать наделами". Здесь отчетливо показана разница между министериалитетом и высокой знатью. В Германии эта разница между старой знатью ("свободно рожденными") и служилой знатью ("рыцарями") сохранялась еще долго после того, как последние достигли статуса членов благородного сословия. Хронист аббатства хочет сказать, что хоть министериалы и происходят от людей нижних сословий (свободных или несвободных), но они также принадлежат "римскому миру", как и знать, с которой они так долго были тесно связаны, но формально стояли на низшей ступени. Немецкая знать, как следует из правовой литературы 13 в., классифицировалась странным образом. Герцог, получивший власть непосредственно от императора, стоял по своим привилегиям и достоинству выше (в соответствии с т.н. иерархией "щитов", подробнее об этом см.здесь - прим.пер.) графов, получавших лен от герцогов. Ниже графов стояли "служилые владетели", многие из которых имели корни среди министериалов. Их ленники стояли формально еще на ступень ниже. Но, как и во Франции, с 12 в. и верхняя, и низшая знать с равным правом именовалась milites. Подъем министериалитета в придворно-военную аристократию происходил примерно так же, как и у низшего французского рыцарства, хоть и несколько позже. Так министериалы использовали титул miles в документах; они давали осознать свое рыцарское происхождение тем, что определяли себя de militari progenie или de militari sanguine - "рыцарского присхождения" или "рыцарской крови". Как и во Франции мы видим их при дворах высокой знати, рядом с меценатами и любителями литературы, такими как Генрих Лев Саксонский или ландграф Германн Тюрингский, не говоря уже о самом Фридрихе Барбароссе. В правовом отношении обладание леном позволяло министериалам подняться на нижнюю ступень иерархии "щитов". Ritter ("рыцарь", эквивалент французского chevalier) в правовой литературе означало: член низшей аристократии, стоящий вне знати верхних рангов. Существительное Ritter и производимое от него прилагательное ritterlich - "рыцарский" в этических сочинениях и романах однако использовалось далеко не в столь узком смысле, а куда чаще для определения всего благородного общества. Даже о Барбароссе в виде похвалы его храбрости можно было сказать, что он сражался "как рыцарь". Как и во Франции верхнюю и нижнюю знать связывали тесные узы: это была рыцарская культура, к которой они принадлежали.
Айлхарт фон Олберг (Eilhart von Olberg), автор немецкого Тристана, Вальтер фон Вогельвейде, крупнейший миннезингер, и Вольфрам фон Эшенбах, создатель первой немецкой истории о граале - все они происходили из семей министериалов. После всего, что мы слышали, нет ничего удивительного в том, что министериалы и равные им восторженно приняли французскую рыцарскую культуру. Мир немецкого министериала, как и французского рыцаря, был миром двора и военного похода. Для обоих служба означала важнейший способ жизни, и для обоих щедрость господина была внешним и зримым признаком справедливой платы. Минестериалы узнавали в рыцарском достоинстве и рыцарских обычаях то, что их служба была благородной службой. Культура, этос и идеология французского рыцарства полностью соответствовала их устремлениям. Как следствие немецкие миннезингеры переняли у провансальских трубадуров основные темы. Хартманн фон Ауэ и Вольфрам фон Эшенбах использовали и расширяли французские образцы при создании своих немецких версий артуровских историй. И хотя эпоха каролингов была общей для французской и немецкой истории, влияние французских образцов отчетливо заметно и в немецких версиях цикла о Карле Великом. Франция вообще была для немцев землей рыцарства - das rehten ritterschefte lant. Это более чем просто литературное заимствование авторов страны, не имевшей своей на местном наречии литературной традиции соответствующего уровня. Это нечто совсем другое: речь идет о глубоком проникновении идей и ценностей, впервые найденных во французской литературе, в немецкое благородное общество.
Это не означает, что немецкое рыцарство было лишь отражением французского. Германия имела свои местные традиции и славила подвиги других рыцарских фигур, таких как Дитрих Бернский, Генрих Птицелов или император-святой Генрих II. И в Испании предаваемые через литературные произведения идеи имели такой же эффект: здесь были также свои местные герои, например Сид Кампреадор. Ритуалы посвящения в рыцари отличались в Германии во многих важных элементах от французских, также как и турнирные правила, и правовая проверка принадлежности к знати. Но следует подчеркнуть, что представления о рыцарстве в Германии обрели четкие контуры лишь под влиянием Франции, и что немецкие понятия ritterschaft и êre (рыцарство и честь) обрели свое значение под влиянием французских chevalerie и honeur. Точно так же, как старонемецкие понятия manheit, milte, zuht, trowve имеют прямое соответствие французским prouesse, largesse, courtoise, loyauté (храбрость, щедрость, куртуазность или учтивость, верность). Из сказанного следует, что концепции рыцарства в этих странах, и других местах, были столь похожи, что идеологию рыцарства можно рассматривать как международное явление - несмотря на различные политические и экономические интересы немецкого и французского рыцарства и аристократии.
* * *
Положение в Италии имеет точки соприкосновения с немецким, но принципиально отличается от него. Наиболее резкое отличие заключается в том, что итальянская знать - в отличие от немецкой и французской - во многих регионах жила преимущественно в городах. Поэтому часто утверждается, что рыцарство никогда не смогло по-настоящему пустить корни в Италии, и более того, что рыцарский этос был чужд по своей сути итальянскому патрициату. Экономическое доминирование показывает, что купцы, торговцы и банкиры являлись ведущим слоем в городах Северной и Центральной Италии. Это ошибочное мнение. Люди, контролировавшие жизнь итальянских городов 12-13 вв. (и даже позже), не были буржуа в современном смысле этого слова. Итальянские города оставались, в конечном счете, не смотря на их величину и экономическую сложность, в различных масштабах коммунами землевладельцев. Городские общины и universitates, основанные в 11-12 вв. были основаны не купцами, но землевладельцами. Многие новые горожане были, или становились, землевладельцами. И получить земельное владение являлось основным устремлением всех групп населения. Естественно, в 11, 12, а также 13 вв. верхние слои новых горожан были очень пестрым обществом. Оно состояло из людей, добившихся земельных владений в сельских общинах как адвокаты и нотариусы - но и таким сомнительным способом, как ростовщичество - и теперь надеявшихся в городах получить еще большую прибыль. Все эти люди, и старых благородных родов, и не имевшие знатных предков, в той или иной степени втягивались в экономическую жизнь городов. Тем не менее, их связь с сельскими окрестностями не прекращалась. Большинство имели земельные владения вне города и внутри стен, а экономическая прибыль как правило вкладывалась в землю. Так что не существовало четкой линии, разделяющей землевладельцев с аристократическими корнями и "плутократическую буржуазию", чье состояние базировалось на торговле и коммерции. С точки зрения ценностных представлений обе группы имели больше точек соприкосновения между собой, чем с растущей буржуазией.
Социальное развитие отпечаталось в облике многих итальянских городов. Флоренция 13 в. была лесом башен, плотно прижатых друг к другу, как фабричные трубы индустриального города. Еще отчетливей говорят о том семейные предания обитателей башен, жалобные песни родовой вендетты - характерного явления в истории ведущих городских семей. Сюда вписывается, например в высказываниях Данте, явная гордость тем, что предки были рыцарями или крестоносцами. Воспоминания о военных подвигах было живо и в Италии - и с полным основанием. В попытках сбросить сначала епископскую власть, а позднее и ограничить правовое первенство немецкого императора, и не в последнюю очередь междоусобных войнах, итальянские коммуны были вынуждены полагаться на собственные военные силы. Лишь в 14 в. Италия становиться классическим полем для иноземных наемников (и то лишь частично и в ограниченные периоды). Подобно знати северных частей Европы, итальянские города должны были быть в состоянии мобилизовать собственных вассалов и их военные силы с собственной рыцареподобно вооруженной и оснащенной кавалерией. В этом они полагались на зажиточные семьи, которые были в состоянии позволить себе соответствующее обучение и оснащение. До известной степени можно было рассчитывать на живущие в пригородах феодальные семьи и нанимать их за плату (всегда оставалась сельская знать, обычно признававшая свою зависимость от городских правителей). По Виллани (Villani) в войске гвельфов, выступившем в 1288 г. против Ареццо (Arezzo), было 250 всадников, которые были выставлены "гвельфским графом Гиуди (Giudi), Маинардо да Сузинана (Mainardo da Susinana), Филипуччио де Джези (Filipuccio de Jesi), маркизом Маласпина (Malaspina), судьей Галлуры (Gallura), графом Алберти (Alberti) и другими мелкими баронами Тосканы". Но горожане уже и раньше пользовались рыцарской службой. Отто фон Фрайзинг (Freising) в середине 12 в. сообщает, что итальянские города "не останавливались перед тем - дабы не упустить возможности покорить соседей, - что вручали молодым людям низкого происхождения рыцарский пояс и рыцарское достоинство, даже работникам грубого ручного труда, которых в других случаях люди уважаемых и почетных ремесел избегают как чумы". Генуэзский хронист Каффаро (Caffaro) рассказывает, что в 1173 г. консулы "не считаясь с расходами произвели в рыцари более 100 человек из Генуи и окрестностей". В 1211 г. тот же город для похода против Маласпины посвятил в рыцари 200 человек. Виллани сообщает, что во Флоренции в 1285 г. 300 рыцарей официально получили посвящение. Сходной была ситуация и в Ломбардии. Люди, принесшие в 12 в. победу ломбардским городам над немецким императором, происходили большей частью из тех кругов городского населения, которые хронисты называют milites. То есть группы, называющей себя "рыцарями" и сражавшейся верхом.
На "большом и славном придворном собрании благородных ломбардцев и их друзей", которое устроил Аццо VIII де Эсте (Azzo VIII де Este), он был посвящен в рыцари Жирардо да Камминосом (Ghirardo da Camminos), владетелем Тревизы (Trevisa), а потом посвятил в рыцари собственной рукой 25 человек. Хронист описывает по поводу этого события типичную церемонию посвящения в рыцарство, а это свидетельствует о том, что и Италии дух рыцарства не был чужд. Значения церемонии посвящения в рыцари были и здесь вполне известны, и рыцари итальянских городов при посвящении совершали те же ритуалы, что и их северные товарищи по сословию. С этим было связано то же элитарно-военное содержание. Писавший в 1260-е годы Роландино (Rolandino) Пармский рассказывает, как окруженный на поле боя врагами Тизолино да Кампозампьеро (Tisolino da Camposapiero) соглашается сдаться лишь человеку рыцарской крови: "и когда там такого не нашлось, они убили сначала его боевого коня, а потом, о горе, и его самого". Когда только что посвященный в рыцари Энрико да Пагани (Enrico da Pagani) пал в бою, его отец заметил лишь: "Это меня не печалит, мой сын был рыцарь и умер как мужчина". Военный элемент городского общества нуждался в поддерживающей, подтверждающей их значимость этике точно так же, как и благородное сословие к северу от Альп - и эту функцию выполняла рыцарская идеология и для итальянцев, и для немцев, и для французов.
И нет ничего удивительного в том, что возникшая во Франции куртуазная литература была перенята в Италии с той же готовностью, что и в Германии. Влияние поэзии трубадуров заметно уже довольно рано. С 1170-х годов нам известны итальянцы, писавшие на провансальском языке - и сто лет спустя Данте мог безошибочно перевести на окзитанский (Окзитания, Okzitane, область на юге Франции) слова, которые он вложил в уста трубадура Арно Даниэля (Arnaut Daniel). Еще во времена Данте провансальский был основным языком поэзии при многих дворах Италии. Несомненно свой вклад во французское влияние внес и Карл Анжуйский, бывший вождем партии гвельфов в споре об инвеституре в конце 13 в. Многие его рыцари происходили из Прованса - и Данте сражался при Кампалдино (Campaldino) по командой Армори Нарбонского (Armaury) с его девизом "Nerbona cavaleiere!" Провансальское влияние появляется намного раньше. Уже около 1200 г. трубадуры охотно останавливались при дворах маркизов Монферрата и Салюццо, и примерно в это время провансальский трубадур Раимбо де Вакуейрас (Raimbaut de Vaqueiras) был сердчно встречен в Монферрате. Совершенно очевидно, что Томазин Церкларе (Tomasin Zerclaire) свои знания о рыцарской культуре, переработанные позднее в дидактическом стихотворении Der wälsche Gast, получил при дворе патриарха Аквилеи (Aquilea) в конце 12 в. Итальянцы переняли и сюжетный материал о короле Артуре и Карле Великом и превратили его в свой собственный. Артуровские сюжеты были в Италии известны уже в начале 12 в., что доказывает знаменитый фриз на соборе Модены - и примерно в это же время истории о героях Карла Великого. Правда лишь для конца 13 в. доказано, что итальянцы создавали свои версии этих литературных преданий: началом служит сборник об Артуре Рустикиано да Пиза (Rusticiano da Pisa) и Gesta Francor, итальянская обработка истории Карла. Другие документы свидетельствуют, на сколько итальянцы тогда воспринимали истории как свои собственные. Фольоре ди Сан-Гиминьяно (Folgore di San Gimigniano) находил вполне естественным, описывать своих товарищей по оружию как героев французского эпоса: "Если необходимо, они с ланцей в руке поскачут в Камелот". И падуанский судья Джовани да Ноно (Nono) говорит о роде Каттанеи из Лимены (Cattanei, Limena), что они считали, что происходят от рыцаря-паладина Рено де Монтобана (Renaud de Montauban), а о да Рончи (Ronchi) рассказывается, что их родоначальником был Дезидерий (Desiderius), "которого король Карл Великий осаждал семь лет". Его собственный род - и в этом да Ноно был твердо уверен - происходит от Роланда. Эти примеры показывают, насколько глубоко французские рыцарские истории пустили корни в Италии, и проявляют сходство с мифическими рыцарскими генеалогиями, которые семейные историки Франции составляли для своих господ.
Раннее французское влияние оставило глубокие следы на идею рыцарства в Италии. Первые итальянские авторы, работавшие над рыцарскими темами, писали практически исключительно на французском или провансальском языке, и итальянский рыцарско-куртуазный словарь был произведен от французского: например, cavalleria, dama, torneamento. Конечно, влияние не было односторонним. Позднее французы обратились к созданной итальянскими правоведами модели юридического определения знатности, дословно перенеся ее в свои книги по вопросам рыцарства.
* * *
Быстрое и повсеместное распространение возникшего во Франции литературного материала и то, каким образом отражались на французском материале немецкие и итальянские идеи, можно, по крайней мере частично, объяснить той "диаспорой" французских идей рыцарства в 11-12 вв. о которых мы уже говорили. Естественно это было связано и с ведущей ролью французских рыцарей в 1-ом крестовом походе и, может и случайно - с тем обстоятельством, что герои chansons de geste и ранних романов об Артуре были первыми конными героями средневековья. Не один из этих факторов не был бы действенным, если бы не интернациональный характер аристократии, светской и церковной культуры 11 и 12 вв. Космополитическая суть гигантской империи, которой правил Карл Великий двумя веками ранее, означало для французов, немцев, итальянцев, испанцев участие в общем наследии, оставившем глубокие следы - несмотря на всю раздробленность из-за вторжений викингов, венгров, сарацин в конце 9 в. Это причина того, что, например, большое аббатство Клуни оказывало влияние во всех этих регионах и почему светские идеи и идеалы за поразительно короткое время распространились по всем уголкам этого мира. Следующий важный фактор - тесная взаимосвязь церкви и светской аристократии. Но лишь интернациональным характером этих возникших в вихрях вторжений обществ нельзя объяснить рыцарство и крестовые походы, ибо куртуазная любовная лирика трубадуров была бы тогда максимум литературной эскападой забытой и провинциальной исторической эпохи - а не европейским культурным феноменом.
Идеология рыцарства возникла во Франции, но приобрела свои окончательные очертания лишь в европейском контексте. Ей удалось распространиться в качестве основы этоса военного сословия, которое с одной стороны легитимировалось своими навыками конного боя, а с другой стороны комбинацией сословной гордости и традиции служения. От старого германского этоса он отличался частично новым элитарным мышлением, базирующимся на рыцарской военной технике, частично - вновь приобретенной светски-культурной свободой, задокументированной потоком генеалогических семейных хроник и светской концепцией куртуазной любви трубадуров. К этому следует прибавить виртуозное владение светским правом у многих авторов chansons и ранних романов.
Примерно в середине 12 в. изменившиеся социальные и культурные силы - новая техника боя, новый сословный словарь, новые литературные формы - создали новое социальное образование - "рыцарей" - и новую форму существования - "рыцарство". В написанном около середины 12 в. провансальском эпосе Girart выступает этот рыцарь:
Фалкон въехал в боевой строй, в красивых доспехах и на обученном коне, быстром, гордом, испытанном, и он был прекрасно вооружен... И когда король его увидел, он остановился и, повернувшись к графу Оверни, сказал французам: "Смотрите, господа, на лучшего рыцаря, какого вы когда-либо видели... Он храбр, обходителен и искусен, благороден и знатного происхождения, и красноречив, опытен в обычной и соколиной охоте, он умел в шахматах и настольных играх, и игре в кости. И его в богатстве никогда никому не будет отказано, всякий имеет, в чем он нуждается... И он никогда не колеблется совершать благородные дела. Пылко любит он Бога и Торицу. И со дня своего рождения не принадлежал он к суду, где бы что-либо ложное было совершено или обсуждалось, и он при этом не выразил бы протеста. И он всегда ценил добрые рыцарский образ, он оказывал честь бедным и угнетенным и о каждом судил по его качествам".
Здесь мы видим идеализированный образ рыцаря, созданный по той же модели, что и образы Арнольда де Ардра и Вильяма Маршалла. Его описание основывается на ряде тем, рассмотренных выше: воинские навыки в седле, хорошее происхождение, щедрость и куртуазное образование. Заметно подчеркивание светских достоинств, хотя мимоходом упоминается и любовь к Богу. И если так обстоит дело с идеальным образом, то значит куртуазный рыцарь выступал как исключительно светская фигура.